Гермоген поклонился царю, осенил его крестным знамением.

— Во имя Отца и Сына... Аминь. Тебе нужно знать, государь-батюшка, сын мой, к чему готовятся архиереи. Потому присядь и послушай.

Царь сел в кресло и взялся теребить реденькую бородёнку.

— Говорите, чем порадуете царя, святители.

— Крепости для войска царёва в день битвы с Ивашкиными ворами все архиереи пойдут среди ратников. Да не пощадим живота спасения для матушки России, — ответил царю Гермоген.

Царь не возразил. Знал он, как важно поднять дух войска. И сам он думал быть в день сражения на поле битвы. А день сей придёт сразу же после скупого праздника в честь мучеников Платона и Романа. В дыме и грохоте пушек прокатится по обагрённым кровью полям Подмосковья. Печальный, жестокий, немилосердный, порождающий вдов, сирот и калек день.

«Да будет ли он последним?! Какая благость пришла бы на землю», — подумал царь, ощущая на спине озноб. И сказал архиереям:

— Покуль вы есть, пастыри воинства Христова, Россия никогда не потеряет своего лица. Готовьтесь к подвигу, отцы. Ивашку мы побьём через два дня. — Царь Василий встал и медленно направился к двери. Гермоген проводил его. Возле двери царь остановился и сказал Гермогену: — Отче святейший, приходи ноне ввечор.

После совета с иерархами у Гермогена была ещё одна беседа. Он позвал к себе Сильвестра, Арсения, а с ними любимого патриархом Иовом дьяка-лазутчика Луку Паули. Он долгое время где-то странствовал, возмужал, чёрные волосы покрылись инеем седины, но всё так же был подвижен и крепок. Гермоген посадил всех к столу, на котором стояло вино, угощение, повёл разговор:

— Я позвал вас, дети мои, дабы попросить послужить России. Ты, Лука, многое сделал при досточтимом Иове, знаешь, как ходить во вражеский стан. И ты пойдёшь, на то есть Божья воля, к Истоме Пашкову и скажешь ему, что вскорости быть ему повелением царя Василия дворянским головой в Калуге. А нужно от него во имя Руси не поднимать оружия на царское войско второго декабря и уйти с воями подале от Коломенского. Готов ли идти, сын мой?

— Мне лестно делать то, что во благо России, — ответил дьяк Паули, родом грек из Корсуни. Его глаза светились умом и живостью.

— С тобой пойдёт отец Арсений, — продолжал патриарх. — Ему под Коломенским каждый куст ведом.

Арсений встал и поклонился Паули. После того как инок вернулся из-под Рязани, царь пожаловал ему вотчину. Арсений принял дар, но в пользу Донского монастыря, который не хотел покидать.

— Зачем сам на землю не сядешь, не снимешь схиму? — спросил тогда царь.

— Я воин Христа нашего Спасителя, но не землепашец.

— Тогда купи себе коня и саблю булатную, — пошутил царь Василий и добавил в подарок десять рублей.

— Приму с благоговением, — ответил Арсений.

Теперь Гермоген смотрел на Сильвестра.

— Идти тебе к Прокопию Ляпунову. Да напомнишь ему, что крест целовал на верность царю и слово чести дал отойти от Ивашки. Вижу заблуждение Прокопия, верю в его честь.

— Всё так и поведаю, отче святейший. Ан и я скажу воеводе...

— Потому и посылаю, — открылся Гермоген. И показал на стол: — И пришёл час, други, вина выпить. А там и в путь...

Сильвестр с Арсением не отказались пригубить чару, а Паули откланялся Гермогену и сказал Арсению:

— Через час выходим. Жди меня у Фроловых ворот.

Покинув палаты Гермогена, Паули поспешил к царскому дворцу. Он, как и во времена Годунова, служил царю и патриарху. Дворецкий провёл Паули в Малую палату, где находился Василий. Дьяк изложил, с чем идёт к Пашкову по поручению Гермогена, и спросил:

— Да какова твоя воля будет, царь-батюшка?

— Возвращайся, сын мой. Да пусть тебе светит удача. А мы за тебя помолимся, — ответил царь. И ни словом не упрекнул за то, что он служит патриарху. Царь Василий в эти дни разрушения державы всё глубже убеждался, что ежели бы не Гермоген — не быть ему государем, да и сама держава уже развалилась бы. Царь велел выдать Паули кису с золотом из личных денег. Зная о распрях в Коломенском, он решил перетянуть Истому к себе. Для сего и было приготовлено золото. Но оно Паули не понадобилось. Хватило того, что велел сказать Пашкову Гермоген.

* * *

Спустя два дня, декабрьским ранним утром, раздался мощный колокольный звон. Набат поднял на ноги всех горожан, заставил их покинуть дома, выбежать на морозные улицы, площади. Под набатный звон распахнулись врата всех московских церквей и соборов и из них с пением псалмов вышли на улицы священнослужители, распахнулись ворота московских монастырей — и тысячи иноков двинулись в сторону села Коломенского. И в этот же час из ворот Кремля в открытых санях выехал патриарх Гермоген, а следом — все архиереи, кои вели службу в кремлёвских храмах, служили в монастырях.

Набат поднял на ноги не только Москву, но и все окрестные сёла, деревни. Он достиг Коломенского, где в этот ранний час началось наступление царёвой рати на войско Ивана Болотникова. Главную царёву рать на этот раз повёл мужественный князь-воевода двадцатилетний Михаил Скопин-Шуйский. Он знал, что Болотников будет стоять насмерть. Перед битвой атаман грозился: «Я отдал свою душу Дмитрию-царю и потому клянусь, что войду в Москву победителем, но не побеждённым». Михаил решил помешать Болотникову сдержать своё слово.

Битва началась, «как смоляне пришли к Москве и из городов из замосковских помогли сбираться, а из воровских полков переехали корбнины и иные рязанцы, а царь Василий послал на воров бояр и воевод. Наперёд шёл в полку Иван Шуйский, а в другом полку князь Иван Голицын, а в третьем сановник Михаил Шеин...»

Князь Михаил свёл полки в единый кулак и повёл их на Коломенское. Болотников вышел с отрядами ему навстречу, и у деревни Котлы две рати сошлись. Да недолго противоборствовали. Князь Михаил ударил малой ратью в левое крыло сбоку, в стане Болотникова всё смешалось, его отряды не выдержали фронтального давления и побежали, засели в своём укреплении в коломенском стане. Другие же, отряды Казаков, скрылись за крепкими стенами в лагере Заборье. Князь Михаил придвинул свою рать к стенам острогов и взял их в осаду.

Три дня царские воеводы били по Коломенскому и Заборью из пушек, пытаясь бомбами поджечь строения. Да не удавалось. Казаки умело тушили горящие бомбы мокрыми кошмами. А пока шла осада