Елене Серебряковой

В который раз испытывая на своём пути некую, так сказать, всё отчуждающую дрожь, убеждаешься, насколько до сих пор ничто, ни в уме, ни вокруг, по сути не отзывалось тебе. Но однажды жизнь уже не играет, как прежде, твоим переживанием, и вместо обычно внушающих его лиц, событий, трепещущих в парке деревьев вдруг ощущаешь ничем этим не оправданное смятение, психическую боль, заволакивающую привычные тебе мотивы в циклон, вихрящий сразу многие, – всё-таки чутко прожитые и осмысленные, – картины твоих дней. Этот вихрь бывает более или менее цветистым, разнообразным, напоминая, к примеру, некий исторгнутый миг, – линия губ, проросшая в стене тень, вспыхнувшая феерия спектра, – упрямо повторяющийся в памяти – или, наоборот, всеобъемлющий мысленный хаос любых возможных и даже не всегда знакомых сцен. Растерявшись и вроде бы на грани, однако же в силах и жажде любить, быть, вскоре понимаешь, что это не какой-нибудь шторм или твоё помрачение, а скорее особый вид твоего внимания, глубоко сосредоточенный взгляд, открывающийся за безотчётным и моментальным исступлением т. н. поэтического или, скажем, религиозного сознания «вертящихся» во время своего обряда дервишей мевлеви. Осваивая эту ещё необычную для тебя чистоту зрения, суждения, не теряя памяти и своего умения связывать жизнь, всё же не знаешь, как быть без прежнего страха, в мире, где, как известно, и смерти нет, и ничто невозможно. Последняя ещё отчётливая мысль о том, что и эта жизнь оборвётся, незаметно уйдёт в нелепые игры пляшущих повседневными фигурами теней.

Поздним вечером, практически на ночь, поэт рассказывает мне в кафе свою историю: все пройденные за сегодня и запутывающиеся в уме оттенки и проблески городской жизни так или иначе выливаются в нашей беседе и придают странную значимость всему в этой тесноватой комнате за парикмахерской, прерывающей его рассказ ворчанием выпускающей пар кофейной машины: я мысленно перевожу разговор на малейшие разыгрываемые зеркалами детали, цветы и приборы на столиках, жесты наших соседей, мелькающий телеэкран, на все эти снующие тени, которые сводятся к покачивающемуся под потолком, как насекомое, безвкусному вентилятору. Это кода: такая же, думается мне, как тогда, опустившаяся над поздним застольем цепная лампа вырабатывала происходившее. Мой приятель рассчитывает свой эффект, суть его речи с высоты даже моего опыта банальна, но на этот раз здесь ему удаётся проговорить намного большее, подытожить в этом кафе сумбур сегодняшнего, прожитого, как многие, как почти что вся жизнь, дня, найти верную заговаривающую его интонацию и, главное, тему: итак, всё просто и произошло, оставив привкус настоявшейся крепости и невероятную до головокружения лёгкость быть. Поэтому вдруг захватывающий свежий воздух всего, определённость этого пустынного сквера, по дорожкам которого прибитая пыль иногда взвихривает как бы некие призраки, видения, хотя незачем, поэзия складывается из всё взвешивающих откликов обступившей нас заурядности в единственно возможное для каждого событие, его жизнь. Когда умолкают любые мелодии, она выговаривается в белом неразличимом шуме воздушного веяния, оседая неизбежной горечью и пронзительной трезвостью кругозора: классическая линия полуотстроенной в никуда циркульной площади.