Умом я понимал, что он хочет лишь пошутить, разыграть меня, немного напутать. И все же я боялся. Я разрывался от рыданий:

— Борух-Довид! Борух-Довид!

И вот он появился. Наконец-то! Черные глаза его смеялись. Сейчас он походил на цыгана. Взбрыкивал, будто жеребенок, бегал кругами. Летали полы его халатика. Талес развевался по ветру. И сам он походил на дикое существо, резвящееся на лоне природы.

— Пошли. Бежим к Висле!

Тропинка спускалась с холма, мы бежали по ней вниз — наши ноги, казалось, несли нас сами. Я пытался удержаться, не бежать так быстро. А то еще в воду плюхнешься! Но вода оказалась дальше, чем я думал. Я несся и несся, река становилась все шире и шире — стала широкой, как океан. Наконец мы добрались до куч гальки и влажного песка. Казалось, дети великанов играли здесь и понаделали гигантских куличиков. И побежали дальше — к воде. Вот и Висла. Борух-Довид снял ботинки, завернул брюки, забрел в воду по щиколотку.

— Ух и холодно!

Он звал и меня — снять ботинки, зайти в воду. Но я стеснялся. Гулять босиком — не в моих привычках. Только деревенские мальчишки да еще, наверно, сумасшедшие босиком ходят.

— А здесь водится рыба?

— Полным-полно.

— А рыбы кусаются?

— Бывает.

— А что ты сделаешь, если рыба укусит?

— За хвост ухвачу.

В сравнении со мной Борух-Довид был прямо-таки деревенским пареньком. Маленький мужичок да и только. Я сидел на камне. Что-то распирало меня изнутри и бурлило, как воды Вислы. Душа моя, все мое существо будто поднималось и опускалось — вослед тому, как набегали волны, и казалось мне, что не только воды Вислы, но и все вокруг: небо, земля, холмы, да и я сам — все несется прочь, туда, к Данцигу Борух-Довид показал на другой берег: «Вон там Пражский лес».

Значит, там, почти что рядом, настоящий лес? И в лесу этом живут дикие звери и настоящие разбойники?

Вдруг все переменилось. Происходило нечто странное. Слева, где небо сливалось с водою, что-то такое появилось. Но это не был пароход. Приближалось что-то маленькое, окутанное дымкой, постепенно становясь все более и более различимым. Оказалось, это плоты из связанных бревен. Мужчины упирались длинными шестами в берег и толкали плоты, навалившись на шест всем телом. На одном из плотов стояла маленькая хатка — домик на воде! Даже Борух-Довид разинул рот, глядя на этакое чудо.

Долго плыли плоты. Прошло много времени, прежде чем они оказались рядом с нами. Мужчины что-то кричали нам из последних сил, но ничего нельзя было разобрать… Я заметил одного, похожего на еврея. У него была борода и кепка какая-то еврейская. Благодаря притчам и проповедям дубновского цадика я знал, что еврейские купцы ездят до Данцига и даже до самого Лейпцига. Но теперь я видел это собственными глазами! Истории дубновского цадика подтверждала сама жизнь. Еще пара минут — и плоты рядом с нами. На одном плоту — собака. И лает на нас, да еще как! Вой-ва-авой, а если в воду прыгнет? Может ведь на клочки разорвать. Еще немного, и плоты плывут дальше. Время идет, солнце уже высоко и даже начинает клониться к закату. Но мы медлим. Лишь после того, как плоты проплыли под мостом и исчезли из виду, мы поворачиваем к дому. Не тем путем, что пришли сюда, а как-то совершенно иначе. Я вспомнил про диких коров и собирался было уже спросить у Борух-Довида, где же они, как вдруг увидел сцену в совершенно ином роде.

Юноша и девушка лежали на траве. Что-то было подстелено. Одежда на девушке была в странном беспорядке. Я бросил взгляд на ее тяжелые ноги, белые ляжки — и меня обуял невероятный ужас. Я стоял как в параличе. Потом бросился бежать. Бежал сам не зная куда. Из груди у меня рвался крик. Но перехватило горло. Борух-Довид бежал за мной, звал, умолял остановиться. Немного погодя я остановился. Он ухватился за меня, уже боясь отпустить. Борух-Довид тяжело дышал, пыхтел как паровоз, черные глаза его блестели от похотливого удовольствия.

— Дурак ненормальный, зачем убежал?

А я не мог прийти в себя от смущения, мне было стыдно и за себя, и за него. Я увидел такое, что не полагается видеть хасидскому мальчику. Да и сам я после этого стал нечистым, будто меня в грязи вываляли. Как это можно — делать такое, да еще здесь, в таком месте, где все прекрасно, сияет и благоухает, словно в райском саду.

Но уже не было времени задерживаться. Солнце окрасилось багрянцем. Дома, наверно, мать волнуется — она такая беспокойная, такая нервная. Скоро надо идти за субботним чолктом, но кто без меня об этом вспомнит! Кто его принесет?! Мы припустили быстрее, почти бежали. Каждый погрузился в собственные мысли и заботы. Над нами летали птицы, окна Цитадели окрасились в цвета заката — красный и золотой.

Теперь я думал о тех, кто там, внутри, кто закован в цепи — ведь они хотели свергнуть царя. Казалось далее, я вижу их глаза. Внезапно все заполнило ощущение печали и таинственности — чувство, которое охватывает человека в канун субботы.

Брат мой Израиль Иошуа не мог найти общего языка с отцом — из-за своих современных взглядов. Стоило ему лишь открыть рот, как отец начинал кричать: «Безбожник! Предатель Израиля!» Напротив, с матерью они подолгу разговаривали, и часто споры их проходили в моем присутствии.

— Что-то из него вырастет? — размышлял обо мне брат. — Женится, откроет лавочку. А может, станет меламедом, будет учить детей в хедере. Многовато на свете магазинов и лавок. И меламедов слишком много. Посмотри в окно, мамеле, и ты увидишь, что из себя представляют наши евреи: согбенные, вечно поющие, неприбранные. Посмотри, как они шаркают ногами, когда бредут по улице. Послушай разговоры. Как это пи печально, по все видят в них азиатов. И доколе, ты полагаешь, посреди Европы будет торчать этот кусок азиатчины?

— Гои всегда ненавидели евреев, — сказала мать. — Даже если у еврея на голове цилиндр, все равно его ненавидят. Потому что он за правду стоит.

— Какая такая правда? Кто знает, что есть истина? Каждая религия имеет своих пророков, свои святые книги. Слыхала ты о буддизме? Будда был все равно что Моисей. И тоже творил чудеса.

Мать аж передернуло. Будто горькое проглотила.

— Как ты смеешь сравнивать? Эти идолопоклонники и Моисей… Вой-ва-авой! Горе мое горькое! И кто это говорит?! Моя собственная плоть и кровь…

— Мама, послушай. Будда не идол. Это глубокий мыслитель. Он говорит то же, что и наши пророки. Что же до Конфуция…

— Ни слова больше. Как ты смеешь произносить имена этих язычников! Хоть бы дух перевел, а уж потом говорил о наших пророках… Будда — это в Индии. Я помню. Об этом есть в «Путях мира»[67]. Они сжигают вдовиц, убивают стариков-родителей — и веселятся при этом.

— А что, нельзя жить в Индии? Что ты вообще о ней знаешь?