Элизабет ушла спать. Сидя рядом с Норой на кровати, при свете ночника Эстер начала писать письмо. Она не знала толком, кому оно адресовано, возможно, Жаку или отцу. А может быть, она писала его Неджме, в той самой черной тетради, которую та достала из кармана курточки, запорошенной дорожной пылью, и где они написали на первой странице свои имена.

* * *

В то утро Эстер узнала, что ждет ребенка. Еще до появления физических признаков к ней пришло это знание, первым волнением и ощущением тяжести в самой сердцевине ее существа, пришло что-то, чего она еще не могла понять. Радость, да, вот что это было, радость, такая, какой она не испытывала никогда прежде. Светало; вчера она легла спать с открытой дверью, чтобы ощутить ночную прохладу, или, может быть, из-за запахов вина и табака, пропитавших комнату и постель. Элизабет еще спала, бесшумно дыша. В этот ранний час в лагере стояла тишина, только воробьи чирикали на деревьях. Откуда-то с другой стороны кибуца время от времени доносился простуженный крик петуха. Все было серым, неподвижным.

Эстер дошла до резервуара и зашагала дальше по дороге к посадкам авокадо. На ней было легкое платье, сандалии на босу ногу — эти бедуинские сандалии они с Жаком купили на базаре в Хайфе. Она слушала, как поскрипывает земля от ее шагов, и уходила все дальше, а между тем разгорался день. Уже видны были тени, силуэты деревьев отчетливее вырисовывались на холмах. Перед ней вспархивали птицы, стайки скворцов-разбойников, вечно круживших над полями, летели к пруду.

Мало-помалу возвращались и звуки. Эстер узнавала их один за другим. Каждый из них был ей родным, они жили в ней, как слова одной фразы, которая тянулась из сегодняшнего дня в прошлое, уходя корнями в самые далекие воспоминания. Она знала их, она всегда их слышала. Они были, когда она еще жила в Ницце, были в горах, в Рокбийере, в Сен-Мартене. Птичий крик, блеянье овец и коз в хлеву, голоса — женские, детские, — урчание воды в колонке, шорох ветряков.

В какой-то момент, еще не видя, она услышала, как идет стадо Йоханана, удаляясь к пастбищам, в сторону деревни друзов. Услышала, как скотник открывает ворота загона и гонит коров к пруду на водопой.

Эстер пошла дальше через поля. Солнце уже поднялось над каменистыми холмами, осветило верхушки деревьев, зажгло красными отсветами поверхность пруда. И в ней тоже было солнце, жгучая красная точка, имени которой она еще не знала.

Она думала о Жаке. Нет, сразу она ему не скажет. Ей не хотелось ничего менять. Не хотелось, чтобы был кто-то третий. Уезжая на границу, Жак сказал, что они поженятся там, в Канаде, когда уедут, и что он поступит в университет. Ни о чем другом Эстер не станет говорить, ни Жаку, никому. О будущем как-то не думалось.

Она шла по полям, еще пустынным. Шла к холмам, далеко-далеко. Так далеко, что не слышала больше ни людей, ни животных. Дорога пошла вверх через посадки авокадо. Солнце стояло уже высоко, пруд и оросительные каналы запылали. Далеко на юге виднелся горбатый силуэт горы Кармил над морским туманом. Никогда ни от одного пейзажа не творилось с Эстер ничего подобного. Такой простор, такая чистота, и при этом налет времени, дыхание старины. Эстер видела эту землю не своими глазами, нет — глазами всех тех, кто на нее уповали, тех, чьи глаза погасли вместе с этой надеждой, глазами растерянных детей в долине Стуры, которых увозили в вагонах без окон. Бухта Хайфы, Акко, Кармил, темная линия гор — такими увидели их Эстер и Элизабет на горизонте с палубы «Сетте фрателли», уже так давно.

Что-то росло внутри, взбухало в самой сердцевине Эстер, жило в ней, а она не знала, она не могла этого знать. Что-то нахлынуло с такой силой, что ее зазнобило. Не было больше сил идти. Она присела на камень в тени под деревом, медленно и глубоко дыша. Это шло из далекого далека, сквозь нее, в нее. Ей вспоминались слова Йоэля в тулонской тюрьме, слова на языке таинства, эти слова рождались в его горле и наполняли ее тело. Хотелось повторить каждое из них, здесь, на этой земле, в свете этого солнца. Она вспомнила, как они с Элизабет впервые коснулись этой земли — песка на пляже, — когда сошли с корабля в грязной, просоленной одежде, неся в руках узелки со старым тряпьем.

Она зашагала дальше. Миновала посадки и оказалась в густых зарослях. Она ушла далеко от кибуца, здесь жили только скорпионы да змеи. И тут вдруг накатил страх. Так уже было однажды, на дороге в Рокбийер, когда она почувствовала нависшую над отцом смерть, и пустота открылась перед ней, и она бежала, бежала до потери дыхания.

Эстер побежала. Топот ее ног эхом разносился по холмам, и билась кровь в висках, и стучало сердце. Странно, пусто было все. Поля казались заброшенными, ровные борозды тускло блестели в солнечном свете, похожие на следы канувшего мира. Даже птиц не было видно в небе.

Чуть подальше Эстер встретила стадо. Овцы разбрелись по овражку, вдоль поля, козочки взобрались на откос и щипали молодые побеги свеклы. Их дрожащие голоса, казалось, звали ее.

Вернувшись в кибуц, Эстер увидела толпу мужчин и женщин. Даже дети вышли из школы. В тени центрального строения, на бетонном полу террасы лежало тело Йоханана. Эстер увидела его запрокинутое белое лицо. Руки были прижаты к телу, раскрытыми ладонями вверх. Свет, отражаясь от стен, играл блеском в его глазах и черных волосах. Это было жутко: казалось, он просто уснул в полуденном зное. Большое пятно темнело на рубашке, там, куда убийца нанес удар.

В тот же день Эстер узнала о смерти Жака — он погиб на границе у Тивериадского озера. Когда пришли солдаты с этой вестью, Эстер ничего не сказала. Глаза ее были сухи. Она лишь подумала: ну вот, он не вернется, не увидит своего сына.

* * *

Монреаль, улица Нотр-Дам, зима 1966

Я смотрю в закрытое балконное окно на замершую улицу. Небо такое белое, такое высокое, словно мы находимся в самых верхних слоях атмосферы. Мостовая в снегу. Змеятся по ней следы шин, темнеют отпечатки чьих-то ног. Перед моим домом маленький сквер, деревья ощетинились голыми ветвями, грозя бледному небу. В этом скверике Мишель когда-то делал первые шаги. Газоны еще совсем белые. Только вороны оставили на них свои следы. По обеим сторонам улицы стоят большие выгнутые фонари. Ночью они проливают лужицы желтого света. Вдоль заснеженных тротуаров припаркованы машины. Некоторые не двигались с места уже много дней, их крыши и стекла покрыты смерзшимся снегом. Мне виден «фольксваген» Лолы, у которого в начале зимы сел аккумулятор. Ни дать ни взять кораблик, погибший во льдах. В конце улицы загораются красные огоньки, когда машины тормозят у светофора. Большой оранжевый с белым автобус объезжает сквер, едет вниз, к перекрестку. К остановке, откуда я езжу в университет Макгилл. Там я впервые встретила Лолу. Она училась на театральном. Она тогда тоже ждала ребенка, потому мы и разговорились. По воскресеньям мы ездили на ее «фольксвагене» в Лонгей или на кладбище Мон-Руаяль, посмотреть на белочек, которые там живут в склепах. Все это было так давно, что кажется почти нереальным. Теперь квартира опустела, осталось только несколько коробок, книги, бутылки.

Как трудно уезжать. Я понятия не имела, сколько вещей накопилось за все эти годы. Все пришлось паковать, раздавать, продавать. Только вчера была распродажа во дворе у дома Лолы. Филип все перевез, ему помогали Мишель и Зоэ, Лолина дочка. Чего там только не было — посуда, кухонная утварь, старые игрушки, пластинки, кипа «Нэшнл джиографик». После распродажи устроили что-то вроде праздника, пили пиво и танцевали, Филип даже расшумелся немного. Мишель и Зоэ заторопились уходить, вид у них был слегка смущенный. Они отправились играть с друзьями в боулинг.