общему убеждению: литература должна оставаться в пределах искусства, если цель – истина, иначе писательство оказывается лишь разговорами об истине. Истина должна быть не провозглашена, а создана – хорошо написана как предмет. Только писательским мастерством достигается эффект полной правды, тот самый эффект, секрет которого в ту же пору старался постичь усердный русский читатель Алексей Пешков, будущий Максим Горький. Он рассматривал на свет страницы Бальзака и Флобера, пытаясь понять, как из слов получаются люди, которых он видит и разговоры которых слышит? Тогда же и Джозеф Конрад провозгласил, что его задача – заставить читателя самому видеть и слышать вместо того, чтобы ожидать пояснений автора. Со временем Горький расскажет о своих опытах, обращаясь к «рабселькорам и военкорам», к новому поколению пишущих, причем, отметит: «В русской литературе таких мастеров нет». В нашей литературной традиции, действительно, не было отдельного от творчества теоретизирования. Вопросы теории обостряются с кризисом практики. Преобладание теории над искусством отметил Луначарский. Предисловия Генри Джеймса к своим романам были собраны в книгу «Искусство романа». Книгу составил Р. П. Блэкмур, одни из «новых критиков». Составитель книги признавал, что это в сущности учебное пособие для людей, претендующих стать писателями. А читатели?

Генри Джеймсу пришлось столкнуться с отсутствием широкого читательского интереса к своим произведением. Однажды он попал в положение унизительное и перенес позор. В лондонском театре поставили его пьесу, и спектакль освистали. Ожидавший окончания представления за кулисами автор-американец принял свистки за одобрение и вышел на занавес… Не пользовались успехом и его романы. Запросы читателей Генри Джеймс называл ребяческим и пытался разъяснить самого себя в предисловиях. Тут и возникает вопрос, можно ли объяснить искусство, если это в самом деле искусство, создающее впечатление самой жизни? Читатель читает – ему интересно, если же вдруг ему становится неинтересно, закрывает и отбрасывает книгу. Что тут объяснять? Сидит человек на стуле, сидеть ему удобно, и он продолжает сидеть, если же сидеть неудобно, он пересядет на другой стул. А по Генри Джеймсу, чтобы почувствовать себя комфортно, сидя на неудобном стуле, надо осознать, как сделан стул.

Писатель – демиург своей вселенной, он, как Бог, вездесущ и невидим, видимость и слышимость – впечатление объективности, создается мастером, который как бы и не вмешивается в разговоры, им же передаваемые, – к этому сводится суть поучений Генри Джеймса. Но искусство романиста, какое явил и объяснил Генри Джеймс, воспринятое многими писателями, изученное исследователями, не доходило и не доходит до читателей, если они не специалисты по изучению литературы.

Генри Джеймс не раз вспоминал беседы у Флобера, уделяя особое внимание «русскому мастеру». Американец брал себе в пример Тургенева, которому, по словам Генри Джеймса, были понятны до тонкостей проблемы писательства, искусства и жизни: «понимал всё». Повесть Генри Джеймса «Дэзи Миллер» – это американская «Ася». В тургеневской повести, выразившей российскую дилемму действия и бездействия, американец нашел образец для произведения о дилемме американской: наивность Нового мира в конфликте с искушенностью Старого Света. Всё показано, как у Тургенева, через судьбу молодой, миловидной, полной жизни особы, но чересчур немудрящей по сравнению с умудренностью старосветского опыта. У соотечественников Генри Джеймса повесть вызвала протесты, а в наше время отклик на фильм по «Дэзи Миллер», удачный фильм, стал смертным приговором режиссеру-постановщику и погасил звезду экрана, достойно исполнившую главную роль. Почему? Когда я показал фильм моим студентам, возмутилась прекрасная половина класса: «Как можно так думать об американских девушках?!» А простодушная молодая американка, которой многое просто не приходит в голову, была воплощением Америки.

Однако не благодаря чудесной повести Генри Джеймс признан первостепенной литературной величиной, а благодаря до мелочей продуманным, но мертворожденным романам, которые не наивная до детскости публика, а его собственный брат, философ и психолог, Вильям Джеймс, находил непонятными. «Жует больше, чем откусил», – говорила о Генри Джеймсе жена его друга – Генри Адамса, женщина больная, несчастная была умна. Именно жвачка в наше время превознесена понимающей критикой как достижения мастера. Небездарного писателя превознесли во всем том, в чем был он бездарен. Когда увлекательность и удобочитаемость ещё оставались непременными требованиями ко всякому литературному произведению, Герберт Уэллс нарисовал на Генри Джеймса словесную карикатуру: «Бегемот, пытающийся достать горошину, закатившуюся под диван». Тогда от читателей не требовали, чтобы они понимали автора, требовали от автора, чтобы он понимал, чего ждут от него читатели: писатель должен был их заставить забыть за книгой всё на свете. А Генри Джеймс требовал от читателей, чтобы они понимали, как его книги написаны. Понимать, вместо того чтобы за увлекательным чтением терять голову, станет Элиот, будет поучать читателей, озадаченных труднодоступностью романа «Улисс».

Конечно, «Бегемот» не зря старался: в горошине содержалась проблематика величиной с горошину, каковой она казалась во времена Генри Джеймса, а теперь от принстонского профессора я услышал: «Мы не понимали, о чем писал Генри Джеймс. Не понима-а-али!». Одномерность существования – вот о чем писал Генри Джеймс, называя это «отсутствием призраков», он имел в виду нехватку исторической перспективы, традиционной культуры, развитого самосознания. Но когда Генри Джеймс об этом писал, подобные проблемы могли в Америке занимать ограниченное число читателей, расположившихся на удобных диванах и в мягких креслах. Однако с ростом благосостояния горошина выросла величиной с тыкву.

Когда у нас подрастет поколение, взращенное успевшими обогатиться приватизаторами, то и мы поймем, о чем писал Генри Джеймс. «Нужна большая история, чтобы сложилась некоторая традиция, нужна богатая традиция, чтобы сформировались некоторые нормы вкуса, и нужно длительное развитие вкуса, чтобы возникло хоть какое-то искусство», – так говорил Генри Джеймс. Возможно, из той же снобистской среды выдвинется наш собственный «Генри Джеймс» и напишет, если напишет с талантом, то появится российская «Дэзи Миллер», если же мастер будет без таланта, умствующий, всё же получим старательное описание бескультурья откормленного, приодетого и даже подначитавшегося, но всё же бескультурья.

Высказав несвоевременные мысли, Генри Джеймс покинул свою страну, стал первым американским писателем-экспатриантом, но об этом, изучая мастера, почти не говорят, точнее, говорят так, будто он и не уезжал, вообще говорят не о том, о чем он писал. Занимаясь его изощренной повествовательной техникой, не признают результата неудавшимся. Вместо трагедии большого мастера пишут о его триумфе, на самом деле не состоявшемся.

«Только искусство создает жизнь», – утверждал Генри Джеймс, вспоминая сказанное ему Тургеневым. Шла речь о том же, о чем говорил Толстой, когда обещал создавать «петушков», по видимости живые существа. Хотел Толстой объясниться с читателями «Войны и мира», затруднявшимися читать заключительные разделы романа, превратившиеся в трактат о смысле исторического процесса. Все персонажи Толстого, вплоть до лошади,