бедную голову, соображая, как накормить сегодня детей и мать. Следовало возможно выгоднее продать отпускаемую норму сигарет и табака, чтобы как-нибудь просуществовать. Часто спасителем оказывался Вальтер: бывало, что те десять или двенадцать марок, которые он в субботу приносил домой, составляли весь бюджет семьи. Одним из привычных явлений в этой однообразной жизни были жалобные письма из Нейстрелица.

Карл всегда присылал длинный список поручений, и если хоть одно из них не выполнялось, он чувствовал себя забытым и заброшенным.

Бабушка Хардекопф надула «курносую»: она перенесла тяжелый грипп и, пролежав очень долго, наперекор всему стала выздоравливать. Фриде пришлось нелегко: она была главой семьи, добытчицей, домашней хозяйкой, нянькой и сестрой милосердия в одно и то же время.

Когда опасность миновала, маленькая Эльфрида подошла к постели больной и простодушно спросила:

— Ба, ты, значит, еще не хочешь умирать?

Старуха ответила:

— Нет, хочется еще немного пожить.

Увидев улыбающиеся лица дочери и внучки, она сказала, как бы в подкрепление своих слов:

— Стало быть… я думаю, вы меня понимаете? Должна же я узнать, чем кончится эта проклятая война!

Фрида встретила на улице свою невестку, Цецилию Хардекопф. Остренькое личико Цецилии и рыжие, как у лисы, волосы делали ее и в самом деле похожей на хищного зверька. Пока она разговаривала с Фридой, ее загадочные серо-зеленые глаза беспокойно бегали, словно она боялась, что ее заманят в западню.

— Здравствуй, Цецилия, как живешь?

— О-ох, какое там — живешь, Фрида! Так, перебиваемся с грехом пополам!

— А Отто? Здоров?

— Да, спасибо. Но работать бедняге приходится за троих. Иначе заберут в армию. Охотников на его место сколько угодно.

— Он все еще на газовом заводе?

— Да, слава богу! Но что касается кокса и угля, приходится быть очень осторожным. Ты не поверишь, как нас прошлой зимой осаждали родственники и знакомые. Все думали, что Отто может получить топлива сколько захочет.

Поэтому, что ли, отдалился от них брат? Боялся, что ему будут досаждать просьбами? Опасался, как бы не пришлось подумать о топливе для сестры и старухи матери? Тьфу, черт! Фрида, отойдя от Цецилии, плюнула.

III

Что идет в театрах? Это был вечер, когда Вальтер не знал, как убить время. Читая афишу, он наткнулся на программу театра варьете и невольно вспомнил об Ауди. Что он — все еще считает танец на канате величайшим из искусств? Не заглянуть ли к нему? И Вальтер отправился к Ауди.

Сердце его стучало, когда он, добравшись до знакомого дома на Драгонершталь, вошел под низкую, темную арку ворот. Он никак не мог примириться с мыслью, что его старый товарищ отступился от их общих идеалов и что пути их разошлись.

Он поднялся, держась за веревку, по крутой лестнице.

Навстречу ему неслись звуки визгливого женского голоса, детский плач.

Ауди дома не оказалось. Фрау Мейн предложила Вальтеру войти. Вся квартира была окутана паром. Красная и мокрая, стояла у корыта фрау Мейн. Ее голые мускулистые руки походили на сильные рычаги. Слипшиеся волосы упали на потный лоб. Это была приземистая, крепкая женщина, немалого к тому же объема, в противоположность сыну, который тоже был невысокого роста, но узок в плечах и бедрах.

— Скажите, что такое творится с Ауди? — заговорила она. — Он меня очень тревожит. И вас — вас тоже что-то совсем не видно. Разве товарищи так поступают?

Упреков Вальтер не ожидал. Он почувствовал, что краснеет, и это разозлило его. Чего ради ему краснеть?

— Я вас не понимаю, фрау Мейн. Что случилось?

Она отерла передником пот с лица.

— Парня точно подменили — совсем не тот, что был. Да вы сами знаете, не делайте удивленных глаз. Что ни вечер — куда-то убегает, точно сам сатана за ним гонится. Костюмы ему нужны самые первоклассные. Пускается во всякие спекуляции, лишь бы денег добыть. Добром это не кончится. А я слова не смей сказать, ни хорошего, ни плохого… Не прикидывайтесь, пожалуйста, будто вы всего этого не знаете.

— Право же, фрау Мейн, я ни о чем понятия не имею. Наши пути разошлись. Это верно! И дружба наша, говоря откровенно, врозь. Мы почти не встречаемся. И если я теперь пришел…

— Вот что я вам скажу, — перебила она Вальтера, — тут замешана женщина. Какая-то баба его к себе приворожила, в этом весь секрет. Вы ее знаете?

Вальтер опять густо покраснел.

— Нет.

— Ага!.. Вы ее не знаете, значит…

Это прозвучало так, будто она сказала: лжешь. Вальтер чувствовал, что она ему не верит.

— Все деньги, какие он может добыть, он тащит этой женщине. Собственной воли у него, видно, уже нет. Я не знаю, что я только сделаю, если… если… Я дрожу от страха, как бы не случилось непоправимое… У него такое хорошее место! Если случится несчастье, я что-нибудь сделаю над собой! Я не переживу позора!

Она задохнулась, с трудом перевела дух и снова вытерла фартуком лицо.

— Я из себя жилы тяну… жилы тяну… а он… бесчувственный… неблагодарный… бессовестный… Он еще бог весть что натворит!..

Вальтер ушел, виновато поеживаясь, как будто упреки эти относились к нему. Да так оно и было. Какая-то женщина… Он мог бы и сам догадаться. И вдруг он опять так покраснел, что почувствовал, как горят у него уши.

Разве сам он не решил, что, если поедет вместе с ней мешочничать, он все продукты отдаст ей? Разве не отнес он выутюжить свой парадный костюм, чтобы надеть его, когда пойдет к ней? Разве не припрятал три марки из своего недельного заработка, а матери соврал, будто это вся его получка, чтобы иметь деньги в кармане, когда будет с ней?

IV

На цеховом собрании токарей, созванном для обсуждения спорных вопросов заработной платы, Петер Кагельман совершенно неожиданно, без всякой подготовки, произнес сильную политическую речь.

— Когда же конец? — крикнул он громовым голосом. — Вот уже четыре года длится бойня народов; если не последовать примеру русских, войне конца не будет. Германия истекает кровью. Против нас стоит весь мир. Только дураки или преступники могут еще уверять, будто мы в состоянии одержать победу над всеми народами земного шара. И надо, наконец, ясно и определенно поставить вопрос: за кого и за что мы, собственно, воюем?

— Правильно! — Раздались хлопки.

Но больше было таких, которые молча поглядывали друг на друга, и их немые взгляды говорили: вот еще и этот дерет глотку до хрипоты, а что толку? Пошлют его, дурня, на фронт, только и всего.

А Вальтер пришел в восторг от мужества приятеля. Он тоже думал об опасности, которой подвергает себя