Эти слова не были похожи на идеологемы эсэсовцев и «коричневых». Бальк всегда критически относился к тому, что говорили фюреры, хотя помалкивал об этом, не признаваясь в своих сомнениях даже родителям. Но Катехизис производил на него сильное впечатление. Многие его положения и мысли очень точно, без каких-либо пропагандистских зазоров и швов, накладывались на историю Германии, на то, что он, студент исторического факультета Дюссельдорфского университета Арним Бальк, чувствовал в себе самом как немец.

Но теперь ладони русской Анны и её шёпот превращали пламенные фразы Катехизиса в ничто. Философия Гиммлера не просто отступала на некий дальний план, она буквально рассыпалась. И этому внезапному разрушению конечно же способствовало то, что Бальк увидел и пережил на Востоке, в России. Даже глядя на всё глазами солдата, он увидел многое. Может быть, потому, что он смотрел на окружающий мир, а точнее, на войну, на которую его призвали простым рядовым солдатом, глазами ветеранов роты Штарфе и Гейнце, а также своих университетских преподавателей. А они успели сказать ему многое.

И вот он, Арним Бальк, рядовой вермахта, встретив «остовку» и полюбив её, прерывал ту священную цепь, тянущуюся с незапамятных времён в отдалённое будущее. Но порочна ли их связь? Что порочного в том, что они полюбили друг друга? Да, отношения их торопливы, сумбурны. В них много изъянов. Но это не та порочная связь, о которой любит посудачить молва, и от которой предостерегают немцев идеологи нацизма. Их отношения чисты и непорочны. В них нет корысти. В них взаимное влечение здоровых и красивых тел, насколько красива их юность. Война и разница положения – он солдат Германской армии, она остарбайтер из России, – конечно же разделяют. Но разделяют лишь условно, с точки зрения идеологии нацистов. Фронт же показал другую правду. Окопы многим выправили мозги. И те разговоры, которые порой, выпив шнапса, вели между собой унтер-фельдфебель Штарфе и папаша Гейнце, открывали глаза на другую правду. Та правда, очищенная от трескучих фраз Министерства пропаганды и ответственных за идеологическое обеспечение роты, которые время от времени появлялись в окопах, была более жестокой, от неё сильнее пахло потом и иными запахами войны, но в своей глубине она оставляла дорогу назад, маленькую, едва заметную тропинку на родину, к семье, к жизни без бомбёжек и смертей товарищей. Та тропинка вела и к тому, что Арним Бальк пережил вчера, во время бомбёжки английских и американских самолётов, в пещере на берегу ручья.

«Ваша кровь священна…» – «Благодаря ей вы несёте внутри себя тайну творения…» – «Связь времён…»

Но столь же священна и кровь Анны, и она в той же мере несёт внутри себя тайну творения и мощь своего рода!

Штабс-ефрейтор на верхней полке вновь застонал во сне.

В полдень следующего дня Арним Бальк стоял в прихожей своего дома по Domstrasse на окраине маленького городка у подножия Альп и обнимал мать, задыхавшуюся от слёз радости вновь нахлынувшего чувства непоправимой утраты.

– Мама, мама, ну что ты плачешь? Я же вернулся. Вот видишь, всё хорошо. – И он снова обнимал её тёплые плечи и трогал гладко зачёсанные волосы.

– Сынок… Сынок… Сынок… – шептала в ответ госпожа Бальк, и язык её не мог осилить следующей фразы.

И только когда он отстранил её и огляделся, увидел, что на плечах матери лежит чёрная накидка, которую она надевала давно, когда умерли вначале бабушка Арнима, а потом дедушка, он догадался, о чём она напряжённо и мучительно молчала.

– Мама? – И он пристально посмотрел в её глаза. – Мне давно нет писем от отца. С ним что-нибудь случилось?

– Да, сынок. Да. Папы больше нет. Сталинград…

Фрау Бальк не договорила последней фразы. Арним почувствовал, как она тяжелеет в его объятиях, и подхватил мать на руки. Он положил её на диван. И в это время из смежной комнаты вышла девушка в белом переднике, держа на старом серебряном подносе стакан с водой.

– Вот, возьмите, пожалуйста. Это поможет фрау Бальк, – сказала с едва заметным акцентом.

– Помогите мне. Быстро. Держите стакан. Вот так. Спасибо. – И он невольно взглянул на девушку.

Фрау Бальк вскоре открыла глаза и зарыдала. Бальк отвёл её в спальню. Когда она уснула, он вышел в гостиную. Девушка в белом переднике по-прежнему стояла возле кушетки с подносом в руках. Похоже, она ждала распоряжений.

– Вы кто? – спросил её Бальк.

Мать ему однажды написала о русских работницах на ферме, о том, что одну из них она держит при доме, чтобы содержать комнаты в чистоте и порядке. Возможно, эта девушка и есть та самая прислуга по дому.

– Меня зовут Александрой. Я из России. – Девушка говорила тихо, ровным голосом, не поднимая глаз.

Он кивнул и после небольшой паузы выдавил из себя:

– Арним Бальк.

Девушка стояла в прежней позе, не поднимая глаз, и, когда он назвал своё имя, поклонилась в знак благодарности и покорности.

Пуля летела по лесу. Цели нигде не было. Но полёт её никогда не оставался бесцельным. Гул и сполохи передовой остались где-то позади. Однажды она облетела поле, уставленное скирдами соломы, и деревню, наполовину сожжённую, но наполовину всё же уцелевшую. Из печных труб струился дымок. И его запах, и сизоватый цвет, и то лёгкое струение, которое не имело ничего общего с тем, что привыкла видеть она каждый день и каждое утро, заставили её изменить полёт и ещё раз пронестись над десятком нетронутых огнём крыш. Война ушла из этой деревни, разбросав по окрестным полям и пригоркам груды искорёженного металла. Железо уже успело покрыться ржавчиной, и оно выглядело среди рыжих трав осени совсем не грозно, а скорее нелепо. Это была земля, территория, где она была уже чужой и ненужной. Пуля набрала высоту и нырнула в лес. Неужели она здесь не найдёт себе достойной цели? Неужели здесь люди уже забыли войну?

Уже трое суток, день и ночь, поочерёдно сменяя друг друга через шесть часов, Воронцов, Радовский и Иванок сидели в засаде. Засаду устроили в том самом овражке, где Воронцов встретился с фуражиром Юнкерна. Но тот больше не появлялся. На четвёртый день, рано утром, Воронцова сменил Иванок.

– Саш, а может, он маршрут поменял? Ходит теперь спокойно по другой тропе. А мы его тут, в этом сыром овраге, караулим.

То, что человек Юнкерна сменил тропу, логике событий вполне поддавалось. Напоролись на Смерш. Значит, их пребывание уже обнаружено. Их ищут. Юнкерн ранен. Это – вторая причина для смены тропы и дополнительных мер предосторожности. И последнее – в тот раз, когда Воронцов подкараулил здесь Кличеню, тот тащил с собой два мешка продуктов. Возможно, тот поход в Андреенки был последним. Но это означает и другое: Юнкерн планировал перестрелку с патрулём Смерша. Воронцов понимал, что в его предположениях есть натяжка. Но если всё так и есть, то, значит, никакой перестрелки возле Шайковки не было. Юнкерн просто избавился от Владимира Максимовича. А ранение самого Юнкерна? А ещё два трупа? Но тут-то как раз всё ясно. Владимир Максимович стрелок хороший, да и человек осторожный. И, если он что-то заметил за Юнкерном, то наверняка держал пистолет под рукой. Эх, Владимир Максимович, Владимир Максимович…