Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Твой положительный пример, Сергей, меня вдохновил, — сказал Петька, доставая из тумбочки конверт с бумагой.
А потом и Селюшкин стал писать — сколько же можно тянуть?
Нет, не Насте. О чем ей писать? Извиняться за скупые и редкие письма? Чувства свои расписывать, которых не было? Но ведь что-то было. Но что?
Была многолетняя ребячья дружба. Жили рядом, часто бывали вместе, но ни разу не оставались наедине, чтобы, ну не поговорить, так хотя бы помолчать вместе. Только ведь и было, что обняла его Настя во время проводов на службу и всплакнула на плече...
Селюшкин принялся писать позже всех, а закончил первым. Коротенько написал родителям о боях на Безымянной сопке: несколько раз ходил в штыковую, был ранен, теперь лежит в госпитале, скоро выпишется. Попросил родителей не вмешиваться в Настины дела — она взрослая и сама понимает что к чему, а он без нее устроит свою будущую жизнь. И ни поклона ей, ни привета не передал. Заклеил письмо и почувствовал непонятное облегчение...
Когда все закончили писать, Петька сказал:
— За активную переписку с родными и близкими наша палата получит благодарность от Ксюши. Ты, Сергей, обязательно будешь отмечен особо — такое письмище навалял! А тебе, отделенный Селюшкин, будет устроена головомойка — не письмо, а куцую телеграмму родил.
— Что родил, то и родил, это мое личное дело. И причем тут Ксюша?
— Переписка с родными — не только твое личное дело. От этого зависит еще и настроение родственников и некоторых других. Понимать надо!.. А Ксюша вот при чем: от комиссара госпиталя она имеет специальное поручение активизировать переписку раненых с родственниками, женатиков — с детьми и женами, холостяков — с родителями и невестами. Она отвечает за доставку почты раненым в палату и за отправку также. Усвоил?..
...Удивительно устроена память человеческая.
Селюшкин довольно четко помнил службу на дальневосточной границе, бои на сопке Безымянной. Но прошло время и как бы перетасовало тогдашние события и факты. Но все, что касалось Ксюши, помнил он в четкой последовательности, явственно, до самых мелких подробностей, — все ему представлялось значительным, важным, дорогим.
И Ксюша помнила все, начиная с самой первой встречи. И она при первой же встрече почувствовала какое-то смятение и всем сердцем расположилась к нему. Потом перевязка... И она, конечно, видела его письмо — легонькое, тощее. В отличие от других раненых, написавших увесистые послания, адресованные девушкам или женам, Селюшкин писал отцу. И это только усилило ее к нему расположение.
На второй перевязке он вел себя совсем по-другому. Был терпелив и молчалив. Она знала, как это больно — когда отдираешь прилипшие к ране бинты. Но он только морщился, покашливал и не обронил слова. После этой трудной перевязки Селюшкин поднес было ко лбу тыльную сторону ладони, чтобы вытереть обильный пот, но Ксюша придержала его руку:
— Обожди, Юра. У меня это лучше получится.
Селюшкин лежал на животе, поставив локти на подушку и опустив на раскрытые ладони подбородок. Ксюша осторожно снимала марлевым комочком с его лба липкий пот и нет-нет да прикасалась нечаянно к его лицу своими пальцами — теплыми, нежными. И от этих нечаянных прикосновений девичьих рук не то чтобы боль притихала, а становилось легче.
Марлевый комочек в Ксюшиных руках коснулся его бровей, и он закрыл глаза. А когда открыл их, встретился с глазами Ксюши — они были влажными, и в них застыла боль.
Жил и не подозревал до этого Селюшкин, что может быть на свете такой человек, как бы часть его самого, единственный, предназначенный судьбой только ему, и что встретит он его в дальней дали, на самом-то краю земли.
— Ты что это, Юра? — тихонько спросила она.
— Это хорошо, что меня послали служить на Дальний Восток. И заварушке этой у Хасана спасибо. А то как бы я жил, если бы не встретил тебя, Ксюша?
— Не сейчас, так позднее встретились бы...
В перевязочную бесшумно вошел главврач, плотный низенький старичок с бородкой. Это был знаменитый на Дальнем Востоке хирург. А в самом госпитале он был знаменит еще и тем, что беспощадно преследовал всяких вздыхателей, льнувших к молоденьким медицинским сестрам.
Тут же главврач почему-то смутился, деликатно кашлянул, сделал вид, что вдруг вспомнил что-то очень важное, и поспешно удалился...
Молодое тело, оно и есть молодое, — всякие болячки быстро заживают на нем. Через неделю Селюшкин мог уже безболезненно спать не только на животе, но и на любом боку и начал помаленьку осваивать костыли.
А Петька и минуты уже не мог просидеть в палате, уходил с таинственным видом, бойко стуча костылями, и часами пропадал где-то.
Непоседливого Петьку доставил как-то прямо в палату сам главный врач госпиталя. Он помахал увесистым пальцем и пригрозил внушительно:
— Имейте в виду, голубь прекрасный, у меня в дисциплинарном отношении права командира полка — запросто могу отпустить безобразнику после выздоровления десять суток гауптвахты. Так что прекратите поддежуривать у наших сестер! Им надо делом заниматься, а не шуры-муры разводить. Усвоили? Марш на свое место!
Петька проводил его хмурыми глазами и укоризненно покачал головой:
— До чего вредный старикан! Врач, да еще главный, а простого не понимает — может, от разговоров с сестричками раны быстрее заживают.
— Факт! — горячо поддержал Сергей.
— Скучно тут, мочи нет! Скорее бы в окопы, самураев колошматить!
Мысли такие стали приходить в голову и остальным обитателям палаты — надоедать им стало вольготное госпитальное житье. Вроде бы ну что человеку надо: и спит на мягкой чистой постели, и более или менее приличную еду получает всегда вовремя, и никакими делами-обязанностями не перегружают. Только ведь и дела — ходи на перевязки до полеживай... Так нет же! Постепенно подкралась ко всем тоска — и не по дому, не по родным тоска, — по своему отделению и заставе, по друзьям-товарищам боевым...
Как-то под вечер на пороге палаты появилась радостная Ксюша:
— Здрасте, хворенькие! Пляшите, кто может: самураи перемирия запросили!
— Как это — перемирия запросили? — хмуро удивился сибирячок.
— Обыкновенно. Теперь у Хасана не стреляют и в
