Я как заведенная твердила медсестрам, что хочу сделать операцию. Пересадку роговицы. Объясняла: моя семья экономила и собрала деньги. Думаю, люди из Caritas кое-что проверили, и я узнала, что Адиль Заири не был ни прекрасным принцем, ни идеальным возлюбленным. Его хорошо знали в эмигрантских кругах: он вел двойную игру в своей ассоциации помощи беженцам, переправлял нелегалов и наживался на них. Все девушки, попадавшие в его сети, становились проститутками, а потом отверженными, но ни одна не прожила с этим сутенером дольше меня. Возможно, он и правда любил свою Лейли сильнее остальных? Или все дело в том, что я столько времени не понимала очевидных вещей? Никто не знал, что случилось с Адилем. Выжил он или подельники утопили его труп в гавани Суса?

Я судьбой Адиля не интересовалась. У меня была одна-единственная навязчивая идея – прозреть до родов. Увидеть, как появится на свет мой ребенок. Я умоляла хирурга – у него был визгливый, как у шпица, фальцет и высокомерный тон, – плакала, ругалась, но он переубедил меня одной фразой:

– Это слишком опасно для ребенка.

Офтальмолог рассказал об анестезии, риске выкидыша, инфекции, кровотечении.

Я запомнила одно.

Это слишком опасно для ребенка.

Я родила 27 марта 1995 года в клинике «Бу-Регрег» в Рабате. Доктор Роке согласился прооперировать мои глаза через четыре недели, тоже в Рабате. Вся процедура заняла чуть больше часа, по сорок минут на каждый глаз. Не представляете, как я орала на врача, когда все прошло! Никакого общего наркоза, меньше недели в больнице. 90 000 дирхамов за два движения скальпелем!

А он утверждал, что это слишком опасно для ребенка.

Я ужасно злилась на доктора Роке. С первого дня девочка спала в кроватке рядом со мной, а я не знала, как она выглядит. Давала ей грудь, переодевала, купала, целовала, умирала от счастья, вдыхая запах нежной кожи, но… понятия не имела, какого она цвета.

И все-таки хирург был прав, я осознала это, открыв глаза после операции и увидев Бэмби.

Бэмби, мое сокровище, мою красавицу, мое чудо. Мою любимую дочь.

Я запомнила ее лицо с первой секунды и на всю оставшуюся жизнь.

Прошло несколько недель, и я вернулась в Сегу и поселилась рядом с родителями, кузенами и прежними соседями. Часть оставшихся денег пошла на покупку домика у реки.

Бэмби подрастала. Бэмби, нежный цветок Африки. Светлая кожа метиски делала ее более хрупкой, чем другие дети. Девочке словно недоставало эбеновой брони. Она брезговала речной водой цвета охры, огорчалась, если на платьице попадала глина, и ужасно боялась верблюдов. Полная противоположность мальчишке-сорванцу, каким была в детстве я.

А вот школу Бэмби полюбила сразу. В единственный класс набивались пятьдесят учеников, и старенькая учительница, лучше говорившая на бамбара, чем по-французски, давала им по утрам уроки. Другой школы на расстоянии тридцати километров не было. У меня появилась и созрела безумная идея.

Уехать снова. Добраться до Европы. Устроиться. И вызвать к себе дочь.

Я была знакома со Старым Светом – в Марсале, Марселе, Алмерии, – правда, ничего не увидела с противоположного берега Средиземного моря. В Сегу приходили письма и немного денег от кузин, устроившихся в Монтрёе, восточном пригороде Парижа. Я их почти не помнила, хотя в детстве играла с этими простушками. Они писали, что работают в мэрии, зарабатывают много тысяч франков в месяц (мне даже не хотелось считать, сколько это будет в африканских франках!), ходят с членами семьи в библиотеку и в кино.

Если преуспели тупицы Нало и Бинету, если они обеспечили лучшее будущее своим детям, так почему бы не попытаться и мне? Я добралась до Европы один раз, когда была слепа, доберусь и второй – зрячая! Денег хватит, можно оставить Бэмби с родителями и через несколько недель быть на месте. Найду работу, обустроюсь и заберу дочь. Во Франции у нее появится шанс. Моя детка – слишком хрупкое создание, чтобы расти в пустыне. Здесь она превратится в кактус, а во Франции будет розой, ирисом, орхидеей.

Чем дольше я думала о переезде, тем очевиднее выглядело решение.

Я должна попытаться – ради малышки. Остаться – значит обречь ее на горькую судьбу, что непростительно. Возможно, мои рассуждения кажутся нелепыми, но вы много путешествовали и наверняка знаете, что тысячи и тысячи мам в мире, в Африке и других местах, не смиряются, а идут на ту же жертву, что и я. Оставляют своих детей, чтобы дать им шанс на лучшую жизнь. Другую жизнь. Дать жизнь второй раз.

Путешествие стоило три тысячи франков. Отправление из Томбукту. Переход через Сахару в Надор, ожидание в лагере в лесу Гуругу, на горе с видом на Мелилью, автономный город-порт, город-крепость, город-анклав Испании в Марокко у Средиземного моря. В то время высокие заборы еще не были построены и испанских военных было меньше. Во всяком случае, так уверяли проводники. Сеута и Гибралтар были закрыты, но через Мелилью доступ оставался[92]. Добрался – попал в Европу – спасен.

Не поверите, Рубен, родители даже не попытались меня отговорить. Они понимали, что я собираюсь рискнуть ради всех нас. Ради денег, которые смогу посылать из Франции. Ради того, чтобы в один прекрасный день забрать их к себе.

Я бы хотела избавить вас от деталей путешествия через пустыню, Рубен, уж слишком тяжелые это воспоминания. Четыре тысячи километров на «буханках», машинах, заменяющих дромадеров, по двенадцать человек под брезентовым навесом, ночью при нуле градусов, днем – при жаре в пятьдесят. Несколько глотков воды в день, поиски зарытых в песок канистр с бензином, бесконечное ожидание в Гао, у ворот пустыни, потом отправление в Кидаль. Машина то и дело ломается, и до Адрара-Ифораса[93] приходится идти пешком, оставляя товарищей, если они заболевают малярией или страдают диареей. В путь нас отправилось тридцать пять, до Тинзаутена в Алжире добралось девятнадцать.

Тинза – республика нелегалов, пограничный город, где собираются мигранты из стран Западной Сахары. Прибывающие сталкиваются с высылаемыми, которых сотнями отлавливает алжирская полиция. Ждешь много дней между машинами, снова платишь – другим проводникам, прячешься от военных, патрулирующих на вертолетах. Бежишь в Таманрассет, столицу пустыни, там ночуешь несколько ночей под брезентовым навесом, меняешь машину на еще более дряхлую, зато с алжирскими номерами. Торгуешься на каждом пропускном пункте, чтобы выбраться из города, платишь, пока встречаются патрули. Потом следуешь по пустыне на север, две тысячи километров без остановки, не ешь, не пьешь, только облегчаешься, водители меняются несколько раз за сутки. Еще четыре дня чистого ужаса, выживают сильнейшие, Рубен, только сильнейшие. Ах, если бы французы могли понять… Четыре дня пытки, спина разламывается, шея не держит голову, ветер, будь он благословен, уносит прочь вонь немытых тел, мочи и желчи. И вот наконец Ужда у ворот Марокко.