Счастлива. Счастлива. Счастлива.

Анна Зверева. Серьезная солидная замужняя особа, выше голову, шире шаг.

– Фасончик? Выберем! – заявила тетя Слава. – Не проблема. Анечка у тебя красотка, что ни надень, все к лицу. Господи, как растут дети, давно ли… маленькая, беленькая, глазки круглые…

Тут она тоже расплакалась. За ней тетя Люся. Миша держал меня за руку, и я чувствовала тепло его ладони…

…Я вспоминаю, как пришла к Артему просить денег, и меня бросает в жар. Я до сих пор помню его взгляд, помню, как он спросил: «А где Миша? Ждет на улице?» И что-то такое было в его лице… Не знаю! Сожаление, удивление… Никогда не забуду его лица… Никогда! Тысячу раз я повторяла себе: а что тут такого? И Миша сказал, а что тут такого? Мы же просим взаймы, не насовсем, ты с ним знакома, что такого? Ничего. А только мужские дела должны решать мужчины. Сказать ему это я не посмела. Да и сообразила не сразу…

Я словно видела себя со стороны его глазами. Пришла просить денег, вечером одна сидела во дворе… Я сидела там больше часа, замерзла, мне было страшно, но уйти не посмела – а что скажу Мише? Боялась, что Артем придет с актрисой Ананко, я видела их в городе, она смеялась и что-то рассказывала, а он слушал, наклонив к ней голову. А его мама забирала Павлика из садика, и он называл ее бабушкой. И фамилия у них одинаковая. Я представляла себе любопытный и насмешливый взгляд актрисы…

Если бы я только могла стереть из памяти тот вечер! Или вообще из жизни…

Он пришел один, к счастью, и я поднялась ему навстречу. Он снова меня не узнал, остановился, вглядываясь – во дворе было темно, – не понимая, кто перед ним и что мне нужно. Потом с явным облегчением сказал: «Анечка! Вы?» и после: «Кто-то умер? Вы опять перепутали ребенка?» И еще что-то, но я уже не слышала – в ушах тонко и надрывно звенело. Когда мы поднимались по лестнице – он пропустил меня вперед, – я сдернула с пальца кольцо и сунула в карман. Бог знает почему. Должно быть, в знак протеста против роли, навязанной мне Мишей.

Потом мы пили чай, и он говорил… Я не помню, о чем! Помню только голос – негромкий, спокойный; кажется, он смеялся… Я не смела поднять на него глаза. Я услышала только последнюю фразу о том, что Мише нужно прийти к нему завтра, чтобы все обсудить, и с облегчением поняла: это все. Все! И я могу уйти.

Он проводил меня до лифта, что-то говорил, прощался, кажется. Какой лифт! Я рванулась вниз, как будто меня толкнули. Подальше отсюда!

Я не стала звонить Мише с радостной вестью, он позвонил сам. Я брела по вечернему городу, сверкали витрины, горели фонари, толпа двигалась в одном ритме и в одном направлении – так мне казалось. И только я как неприкаянная… поперек. Я почувствовала, что плачу. Было больно глазам, слезы оставляли мокрые холодные дорожки на щеках, от обиды и унижения сводило горло. Его взгляд… Успокойся, говорила я себе, ничего страшного не произошло, нельзя быть такой… цирлих-манирлих. Любимое присловье тети Славы. Нельзя. Господи, проблема-то в чем? Несколько дней назад Миша упомянул при маме, что собирается взять кредит в банке Хмельницкого, и она сказала: «У того самого? Правильно! И Анечка его знает».

– Анечка, ну как? – спросил Миша, и в его голосе сквозило нетерпение.

– Нормально. Завтра он тебя ждет, – ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

– Умница! – обрадовался он. – Ты где сейчас?

– В центре, около театра.

– Выезжаю, жди со стороны Пятницкой! – бросил он и отключился. Он был уже в пути, ему не терпелось узнать подробности.

Его интересовало все: и то, как Хмельницкий принял меня, и что сказал, как держался… и вообще. Он был так неприлично рад, что даже не заметил, что я плакала. Ему и в голову не приходило, что в моем походе к банкиру есть что-то сомнительное. Миша – простой парень, без подходов. Простой, надежный, сильный. Я подумала, что теперь всякий раз, когда ему будут нужны деньги, или земельная делянка, или… да что угодно! – он будет посылать меня… под танки. Молодой приятной женщине не откажешь. Особенно если она придет вечером и даст понять, что… что… «Не сгущай краски, – приказала я себе, – Миша не такой!»

Я отчитывалась о визите, Миша задавал вопросы. Обычно спокойный, сейчас он был оживлен, часто смеялся, предложил поужинать где-нибудь в тихом местечке и поговорить. Я отказалась, я хотела домой. Колечко, зажатое в руке, впилось в кожу. Мне было больно и стыдно…

…Артем Хмельницкий стоял, держась за чугунные пики ограды. С той стороны. Чувствуя, что подгибаются колени, я подошла и тоже вцепилась руками в холодные чугунные пики. Вдруг посыпался мелкий холодный дождь… или град. Мы молчали, я не знала, что сказать. Он вдруг прижался губами к моим пальцам…

Я не узнал брата. Почему-то распухшее синюшное лицо, седая щетина. Мне показалось, он не дышит. Но он дышал. На осциллографе бегала вверх-вниз зеленая змейка. У изголовья сидели прозрачная осунувшаяся Лена и доктор Добрянский, друг отца – грузный астматический старик. Он встал мне навстречу, обнял. Лена посмотрела отсутствующим взглядом. Я взял руку брата, она была безвольной, холодной, жесткой. Я невольно перевел взгляд на приборы – сердце работало. Пока.

– Без перемен, – сказал озабоченно доктор Добрянский. – Как ты? Вид неважнецкий. Все одно к одному, закон парных случаев.

Доктор Добрянский был записным пессимистом. Я пожал плечами. Хорошо.

– Выйдем, – предложил старик. – Мне, пожалуй, пора. Отвезешь меня?

Он расцеловал маму и Лену, пожал вялую безжизненную руку Казимира, и мы вышли.

– Не хочу тебя пугать, – пробормотал он в коридоре.

Я молча смотрел на него. Он мучительно сопел, подбирая слова.

– Плохо? – спросил я.

– Плохо. Нелепая история. Алкоголь и барбитураты – опасная смесь. Он же из медицинской семьи, должен знать. Он что, пьет? Печень ни к черту. Уму непостижимо, как молодые дураки переводят жизнь!

– Пьет.

Я боялся, что он скажет что-нибудь вроде того, что хорошо, мол, отец не дожил, или что он помнит Казимира совсем маленьким, но старик промолчал. Пока он одевался, я пошел в палату и сказал, что буду через час – отвезу Добрянского и вернусь. Мама кивнула. Лена, казалось, меня не услышала вовсе.

Когда я вернулся через полтора часа, там была Рената. Она шепотом разговаривала с мамой. Лена сидела с закрытыми глазами, глазницы казались темными ямами. Жалость трепыхнулась во мне. Рената вспыхнула мне навстречу, свежая, красивая. Я был искренне рад ее видеть. Она чмокнула меня в щеку, я ответил. Мы напоминали старых добрых знакомых. Глядя на нас, никто бы не догадался, что мы были любовниками. В глубине души я почувствовал сожаление, что все кончилось. Легкую, щемящую грусть…

– Уведи Лену, – шепнула Рената. – Она совсем плохая. Пусть хоть выспится. А я потом и маму отправлю. Бедная Нина Сергеевна! Как она сдала!