…предложение Канкрину было, в сущности, отчаянным жестом… ибо имение Кистенево, о котором писал Пушкин, было в 1835 году фактически передано им брату и сестре (это показал еще П. Е. Щеголев). Наконец (что наиболее важно), в письме содержалась предельно дерзкая фраза об императоре Николае I, который, писал Пушкин, «может быть… прикажет простить мне мой долг», но «я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости, что и может показаться неприличием…» и т. д.

Эти слова не могут иметь двусмысленного толкования: ясно, что они означали отвержение каких-либо милостей царя, поскольку есть подозрения о его связи с Натальей Николаевной…»

Вот мы и подошли к еще одной, как считают многие, основополагающей причине душевной смуты поэта.

Императрица Александра Федоровна любила окружать себя всем красивым, и Николай I всячески старался ей угодить. В 1831 г. императрица через посредничество Е. И. Загряжской приблизила ко двору Наталью Пушкину. Но менее чем через год случилось непредвиденное. Александра Федоровна к этому времени родила уже четырех сыновей и трех дочерей, но затем с нею случились два выкидыша. Причиной стало переутомление от танцев — императрица очень любила балы. Последний выкидыш произошел в 1832 г. С этого времени врачи категорически запретили Александре Федоровне вести интимную жизнь. То есть с 1832 г. Николай I, полноценный, физически крепкий тридцатишестилетний мужчина (он был лишь на три года старше Пушкина), вынужден был подбирать себе женщин для близких отношений на стороне. Впоследствии ходили слухи, что царь умудрился переспать со всеми более или менее хорошенькими дамами и девицами во дворце. При этом, как писал маркиз де Кюстин, если бы кто-то из женщин отказал царю, то первым бы осудил ее за это собственный муж — отказавшихся Николай I не преследовал, но мужья согласившихся делали значительную карьеру.

Наталья Николаевна Пушкина стала одной из первых кандидаток в фаворитки императора. Сразу скажем, что, по признанию и друзей, и недругов, супруга ни разу не изменила Александру Сергеевичу и строго блюла свою женскую честь. Этот факт неоспорим. Да и Николай I в первые годы своего вольного брака был не настойчив — его вполне удовлетворяли отношения с более легкомысленными и податливыми придворными дамами. Однако Наталья Николаевна не упускала возможности пококетничать с царем, и флирт их, случившийся в 1833–1834 гг., был предметом всеобщего обсуждения. Те же проезды императора под окнами квартиры Пушкиных с приветствиями на расстоянии многого стоили.

Поэт не раз подчеркивал, что он не ревнует и доверяет жене, но, если судить по его письмам, раздражение и внутреннее напряжение от такой ситуации у него постоянно нарастало. И самое печальное — что-либо поделать с этим он уже не мог.

Флирт флирту рознь. Бывает и так, что игра может перерасти в травлю третьей стороны. Именно так получилось с Пушкиным со стороны его супруги. В воспоминаниях сохранились записи о том, как уже в 1836 г. на императорском балу только вышедшие в свет молоденькие офицерики тайком показывали за спиной Пушкина рога, кивая на танцующую с Дантесом Наталью Николаевну, а поэт при этом, ничего не замечая, смотрел на жену. Быть может, в те минуты и не замечал, но обо всем прекрасно знал, можно не сомневаться. И попробовали бы те офицерики показать что-либо подобное не поэту, а какому-нибудь солидному государственному чиновнику! Это лишний раз свидетельствовало о том, что в человеческом обществе живой поэт — никто. Так было всегда и везде, редкие отступления от правил при ближайшем рассмотрении оказываются лишь личными симпатиями к поэту главы государства, не более того.

И здесь встает главный вопрос. Человек умный, гордый, зачастую решительный, почему Александр Сергеевич не разрядил обстановку, а оказался, в конце концов, в им же не раз обыгранном в сочинениях положении стареющего мужа под бальным башмачком молоденькой красавицы жены? Он пытался, он делал робкие попытки не стать всеобщим посмешищем: с мая 1834 г. Пушкин начал говорить о желательности переезда в деревню. Не тут-то было! То же произошло в 1835 г. Тогда сестра Пушкина записала о возможности поездки Пушкиных в деревню: «Madame об этом и слышать не желает». Из одной этой фразы уже становится понятно, кто в доме Пушкиных к тому времени был настоящей хозяйкой! И какое место при ней занимал быстро стареющий, толстеющий, лысеющий и страшно комплексующий муж[137].

Сторонники версии заговора космополитов видят ситуацию совершенно иначе. Так, В. В. Кожинов, ссылаясь на новейшие исследования члена-корреспондента РАН, многолетнего директора Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН H.H. Скатова, писал: «Лермонтов недоумевал — или даже обвинял Пушкина:

Казалось бы, с этим мог согласиться и сам Александр Сергеевич, который в 1834 году написал начальные строфы стихотворения «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…», завершение которого он наметил прозой так: «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь…»

Да, это стремление — и достаточно сильное — присутствовало в душе Поэта в зрелые его годы. Но, сознавая свое высшее назначение (что недвусмысленно выразилось в его «Памятнике»), Пушкин испытывал и более сильное стремление находиться в центре бытия России. Нередко утверждают (особенно авторы «ахматовского» направления), что Александр Сергеевич был при императорском дворе только ради желавшей блистать на балах Натальи Николаевны. Однако Поэт высоко ценил возможность влиять на верховную власть; так, после «долгого разговора» с братом царя, великим князем Михаилом Павловичем, он записал в дневнике: «Я успел высказать ему многое. Дай Бог, чтобы слова мои произвели хоть каплю добра».

Вообще, едва ли Пушкин был бы именно таким, каким мы его знаем, если бы он осуществил то стремление, о котором говорится в стихотворении «Пора, мой друг, nopal..». Так поступил, кстати сказать, Евгений Боратынский, живший в зрелые годы главным образом в деревне, но ведь он — при всех его достоинствах — все же никак не Пушкин…»

Очень сомнительная гипотеза!

Видимо, в данном случае нам придется говорить все-таки о комплексе, который зародился в Александре Сергеевиче еще до женитьбы. Вспомним известное письмо поэта матери невесты в апреле 1830 г.: «Только привычка и продолжительная близость может доставить мне ее (Натальи Николаевны. — В. Е.) привязанность; я могу надеяться со временем привязать ее к себе, но во мне нет ничего, что могло бы ей нравиться; если она согласится отдать мне свою руку, то я буду видеть в этом только свидетельство ее сердечного спокойствия и равнодушия». Другими словами, капитуляция была подписана заранее, и удивляться дальнейшему не приходится. Для чрезмерно увлеченных особо подчеркну, что в этом письме сильно заметно, как Александр Сергеевич ни во что не ставит свое общественное положение поэта, прежде всего для повседневной жизни и любовных отношений! И во всех последующих рассуждениях о человеке-поэте нам просто следует забыть: поэзия была побочной, существовала отдельно от четы Пушкиных и их домашних (хотя она и приносила какой-то, порою весьма существенный, доход, но именно быт определял характер последних лет жизни этого семейства).