– Сама-то наверху? – сказала глухо учительница и показала большим пальцем на потолок.

Соломин натягивал холст и, чтобы ответить, выплюнул гвоздики в свободную от молотка руку.

– Катя? – спросил он удивленно.

– А то кто ж? – пожала плечами учительница.

– Дома, – ответил Соломин, снова принимаясь за дело.

Ирина Владимировна затопала по ступеням и перехваченным одышкой голосом позвала:

– Ка-ать! Это я. Ну-ка выйди на минутку.

Катя спустилась, и они пошли за дом, на футбольную площадку, где мальчишки с воплями гоняли мяч, и сели в траву за воротами. Игра велась в одни ворота двумя командами. В противоположной штрафной зоне стоял отец Евмений с подоткнутой рясой и, растопырив руки, следил за метаниями мяча.

– Ну, слушай сюда, у меня новости, – сказала Ирина Владимировна, закуривая и выпуская вместе со словами дым. – Я придумала, мы тебя лечить будем.

– Это еще зачем? От чего лечить?

– Как от чего? Я с доктором нашим говорила.

– С Дубровиным?

– С ним самым.

– Чего ради?

– Слушай сюда. Мне тебя жалко, девка. Не могу смотреть, как ты сохнешь. Я тебе подруга или кто?

– Допустим, – кивнула Катя, которую в отсутствии Соломина Ирина Владимировна несколько раз зазывала к себе и к которой сама являлась без спросу, желая выпить рюмочку-другую не в одиночестве, а как полагается, в компании.

– Так вот, расспросила я доктора насчет наркоманов. Как лечить их. Он мне растолковал.

– Да кто вас просил? Чего вы лезете?

– Милка! Ты не кипятись. Лучше послушай, – сказала Ирина Владимировна и нервно затянулась; под нижним веком у нее ожил тик и, натянуто улыбнувшись, она перешла на горячий шепот:

– Ты можешь выздороветь, дорогая. Доктор объяснил: наркоманы болеют, потому что у них душа болит. Но ведь это же прекрасно! То есть прекрасно не то, что ты болеешь душой, а то, что это, как любую болезнь, можно вылечить. То есть не любую болезнь, конечно, вылечишь… Я другое хотела сказать. У кого рак, так и это тоже можно исцелить, я знаю как. Но у тебя же не рак, не дай Бог! У тебя…

– Еще хуже. Рак убивает. А я сама хочу сдохнуть.

– Да типун тебе на язык. Ты что говоришь-то? – махнула рукой учительница.

– А кто вам сказал, что я хочу выздороветь?

– Ты обязательно, обязательно хотела выздороветь.

– Да ничего я не хотела, – возразила Катя. – Какая в том нужда? Как есть, так и живу. А вы сами, что ли, счастливы? А любого с улицы спроси – счастлив он?

– Так ведь не о несчастье доктор говорил. Он говорил, что у наркоманов душа болит. Мол, если нога или рука болит, понятно, что надо делать: выпить нужно обезболивающее. А если душа болит, то никакой анальгетик не поможет, и поэтому нужно что-то покрепче.

– Ничего не понимаю. Мне-то от всей этой премудрости какая польза? Сытый голодного не разумеет. Вы никогда не поймете, чем я страдаю, и я никогда не смогу объяснить. Если что-то и болит, так ровно в том месте, где душа к телу крепится. Ну а лечить такое можно только ампутацией.

– Не говори так, девка. Не гневи Бога, – пробасила Ирина Владимировна. – Возьми себя в руки. Прозрей!

– Чтоб прозреть, нужно, чтобы глаза были. Мир ради одной души не исправишь.

Катя вдруг задумалась: а что, если она и в самом деле больна? Тогда надо искать лекарства. Нужно что-то делать с собой, бороться. Детство ее прошло не хуже и не лучше, чем у других, но с юности она стала терять вкус к жизни. Жизнь стала пресной, прежние радости перестали приносить удовольствие, и она решила, что взрослый мир отвратителен и достоин только бунта. Долгое время она держалась за воспоминания о детстве как лучшем времени жизни, но постепенно решила, что и детство – хлам, что все вокруг вообще ничего не стоит. Марафет давал облегчение и включал цвет, и без него было непонятно, как жить. Но случился Соломин, и в ней что-то затеплилось, потому что никто никогда ее не любил; но и Соломин ей стал отвратителен, отчего она еще больше теряла доверие к этой яме, звавшейся белым светом. Особенно становилось тяжко весной, когда появлялось долгожданное солнце, яркое сильное солнце, от которого жарко становилось губам, щекам, но которое на поверку не пробуждало ничего внутри и казалось таким же безвкусным, как и зима.

«Надо мне вылечиться, выйти замуж за Соломина, родить ему детей…» Но вспомнила про Калинина, и ей стало тошно. «Еще одних страдальцев?..» – подумала она и сказала сквозь зубы:

– Кто бы еще сказал, как лечиться… Доктор делал назначения, да все мертвому припарки.

Ирина Владимировна снова жадно закурила, и с минуту на ее лице жило выражение загадочности и некой новости, которой она сейчас собирается поделиться.

– В общем, так, девка. Слушай сюда. Я тебе сейчас такой рецепт пропишу, ты у меня как огурец станешь. Дело верное, только ты меня выслушай. А то, я боюсь, не поверишь.

Указательным пальцем она стряхнула ожесточенно пепел с сигареты и сказала шепотом:

– Когда мне двадцать лет было, у меня туберкулез нашли. Хотели легкое резать. По санаториям замучилась ездить. Ничего не помогало. Ни травы, ни барсучье сало, ни нутряное. Пока меня в пещеру не сводили…

– Пещеру?

– Так я ж говорю… в Настасьину пещеру. Слушай сюда… Пещера есть в лесу над Оленушкой. Она целебная, но помогает только бабам. Туда спокон века девок деревенских водили, у которых прыщи были или которые родить не могли. Да и самых малых деток матери таскали – водой умыться, чтоб с лица воду пить, чтоб дочка красивая вышла. У входа в пещеру монах один тайную часовенку устроил…

– Вы же сказали, что пещера женская. Мужчина там зачем? – спросила Катя.

– Опять не поняла. Он не мужик, он монахом был и не лечился там, а освящал. Но то до революции было. После революции монахов расстригли, и тропка заросла. Вход в пещеру найти трудно, он узкий и на крутом склоне, там пьяный лес растет…

– Пьяный? Бурелом, что ли?

– Бурелом само собой, а пьяный – это когда над оползнями деревья во все стороны танцуют. Мать мне говорила, что колхозы деревню извели. Так что никого не осталось, кто про эту пещеру ведал. Только баба Варвара – она колдуньей слыла, травы знала, в Парсуках жила, вот она одна помнила, в каком месте к Оленушке идти надо, чтобы вход найти. Сама она не могла спускаться – там склон крутой, а ноги у старухи – спички и не гнутся… А когда меня разрезали, зашили, через год посмотрели и обнаружили, что очаг снова развился, и хотели еще раз резать… Глянь… – Учительница повернулась боком к Кате и задрала майку, чтобы показать под лопаткой свой безобразный шрам. – Мать решила меня хоронить, но вспомнила, что свекровь ей рассказывала, как болела псориазом и как ее мать с колдуньей Варварой водили ее в пещеру и оставляли жить на три дня. Мать пошла к Варваре, принесла ей банку медицинского спирту… мать у меня медсестра была, имела доступ… Пришла, значит, в ножки бабе Варваре поклонилась, говорит: помирает девка. А та: еще банку неси и девку веди, прихвати только свечей три десятка и теплой одежды. Пришли мы с мамашей, баба Варвара тогда нас повела, повела, подвела к Оленушкиному свалу и велела спускаться вниз до середины, искать в каменюках лаз. Еле нашли, полдня ползали. Она сказала – на середине, а ты спускаешься, ползешь, но там дна не видно, один бурелом…