class="a">[517]. Постоянно фигурируют «наша армия», «наша кавалерия», «наш корпус», «наш полк» и просто «наши»[518]. Как и в Западной Европе, «частные в современном понимании дневники пересекались с полковыми, повествователь <…> говорил за коллектив»[519]: авторское Я у Мордвинова скрыто за полковым, фигурируют безличные конструкции («в Кениксберхе по квартирам»). Субъектность появляется только с окончанием войны, однако и тут автор пишет о себе в третьем лице (после отставки «капитан Яков Мордвинов и Алексей Ладыженской поехали из Москвы»[520]).

Колебания в том, от какого лица говорить, вообще характерны для этой переходной эпохи[521] и отражают фундаментальные перемены в гносеологии и антропологии, когда по мере складывания «все более тесных связей между истиной и наблюдением… письменное высказывание от первого лица становится все более важным средством для установления и подтверждения истины»[522]. В то время как у Мордвинова сообщаемое в безличном дневнике подтверждается ссылками на официальные тексты – истину авторизованную и «апробованную». Играет роль и сама манера войны, поскольку и тактические передвижения, и ведение огня возможны только коллективно. На марше, и в баталии человек с ружьем – часть строя или фрунта. Линейная тактика не видит отдельного солдата или офицера; ее парадокс в том, что плотные массы войск ухудшают шансы на выживание одного человека в них, более уязвимого для ружейного и артиллерийского огня, но улучшают для армии в целом. По политике местоимений видно, что Я появляется там, где человек оказывается вне строя. Пока поход или баталия идут своим регулярным чередом, пока пишущий находится в составе боевых порядков, он обычно описывает происходящее как коллективное действо: «нас атаковали», «мы маршировали». Все меняется, когда «меня ранели» или я очнулся оглушенный и оставленный на поле боя (в последнем случае это уже прусский офицер): «Напал на меня такой страх, что я, отнюдь не сознавая себя, оставил шпагу»[523].

Неразвитость отвлеченных понятий сказывается и на восприятии времени: все происходит здесь и сейчас, на личном уровне нет переживания времени как исторического, случившееся на военной службе распадается на отдельные эпизоды; и на восприятии пространства: русские «мысленные карты» не подразумевают абстрактного географического пространства; в солдатских песнях Хотин мешается с Кюстрином, Прут – с Пруссией, в письмах офицеров немецкие названия местностей перевирают как могут. Даже квартирмейстеры ориентируются не по картам, а непосредственно на местности; отсюда важность информации от местных жителей: «Кои же деревни не названы, то затем, что жителей во оных не найдено»[524], – говорится в маршруте кампании РИА 1757 г. в Восточной Пруссии. Тут тоже сказываются особенности ведения тогдашней войны, которая распадалась на серию кампаний, а движения армии представляли собой не единый фронт, а поход по ограниченной территории вдоль линий коммуникации.

И в личных документах, и в послужных списках речь чаще идет не о «войне», а об отдельных «походах». Это не российская особенность: в сознании современников существует лишь череда кампаний и идущих параллельно друг другу войн – «Французская и индейская», «Померанская», «Фантастическая». Для немцев она «Силезская», для англичан «Немецкая», для русских «Прусская»… «Семилетней» война станет лишь с 1780‐х гг. с подачи ее участников, историков Г. Ф. фон Темпельгофа и И. В. фон Архенгольца, а ее мировой характер будет осознан еще позже.

Свидетельства о военных походах родственны «хождениям», самым старым русским эго-документам, популярным и в XVIII в. «Походом» именуются не только военные, но и, к примеру, паломнические путешествия[525]. Если жизнь осознается как путь, то война – как «маршрут», «похождение», где события привязаны к перемещению в пространстве. Не случаен в «похождениях» и подтекст особенно любимых армейскими офицерами авантюрных романов. Для описания собственных драматических переживаний на войне используется слово «приключение» («еще данашу вам а своем приключени»[526]). Вслед за вышедшим впервые на русском языке в конце войны, в 1762 г., и многократно переиздававшимся романом Дефо «жизнь и приключения» становятся, как свидетельствует пример А. Т. Болотова, в России моделью для автобиографического нарратива; отсюда происходят романтизированные жизнеописания второй половины века, «гистории» «по причине приключающихся странствий»[527].

ПИСЬМА. СЕМЕЙНЫЕ СТРАТЕГИИ И «ЖЕНСКОЕ ЛИЦО» СЕМИЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ

Какими бы лапидарными ни были личные журналы, но и они для этой эпохи – счастливая случайность. Если что-то можно искать в архивах целенаправленно, то письма. Хотя на эту эпоху и их сохранилось немного, особенно писем собственно с войны. Характерным примером может служить архив Прозоровских. Будущий мемуарист генерал-фельдмаршал А. А. Прозоровский придавал Семилетней войне огромное значение в своей жизни, но журнал начал вести только с 1768 г. Не представлена и корреспонденция той эпохи: Прозоровский был еще не женат, сохранилась же только переписка с женой[528].

Переписка дружеская имеет место, но этот жанр только находится в становлении[529]. Силой вещей в личных архивах прежде всего оказывается переписка семейная. Она дает среди прочего шанс услышать голос «женских персон»[530] этой эпохи. У нас есть свидетельства дам придворного общества – тогдашней великой княгини Екатерины Алексеевны или Е. Р. Воронцовой (Дашковой), но, в отличие от «кавалерист-девиц» из Пруссии, Франции или Австрии[531], нет личных документов женщин с Семилетней войны. Зато в качестве распорядительницы имения в отсутствие мужа женщина выступает очень часто и в масштабах, Западной Европе неведомых.

Хотя и до того «все дворянство находилось на военной службе, и в деревнях живали <…> одни только старушки с женами служащих в войске дворян»[532], в период Семилетней войны «бабье царство»[533] достигает своей кульминации. Уйдя к западным рубежам, а потом и за них, офицеры и генералы Заграничной армии вынуждены решать все вопросы «в удаленном режиме» переписки. В письмах может присутствовать или упоминаться управляющий или поверенный, но основной контроль берут на себя жены. «Что же следуит до деревенских обрядов, все то оставляю в вашем разсуждении. Надеюсь, упущено не будит»[534]. В круг «деревенских обрядов» входит буквально все: помимо «вела расходы, брила лбы» постоянно упоминается строительство усадебных домов и церквей, межевые, судебные, семейные дела.

Наиболее ценна последовательная корреспонденция за определенный период. Письма к будущему фельдмаршалу Екатерины Михайловны Румянцевой представлены только с 1762 (по 1779) г. и к тому же изданы не в полном объеме, зато уникальны по интенсивности. В некоторые месяцы Екатерина Михайловна отправляет по несколько плотно исписанных страниц каждую неделю. Корреспонденция генерал-поручика в артиллерийском корпусе Заграничной армии Ивана Федоровича Глебова и его жены Прасковьи Ивановны сохранилась всего за несколько месяцев 1760 г., и тоже только со стороны жены, но замечательна своим драматизмом: потеряв на войне сына, Прасковья Ивановна упрашивает мужа