Bernout – болезнь перегоревшей души. После того, как сын погиб и невидимая сажа навсегда осталась на ТОЙ станции, Лора боится подземки. Когда поезд останавливается, ее прошибает холодный пот: она думает о тротиле, потому что не знает больше никаких названий.

Она оглядывается по сторонам и видит усталых, озлобленных, во всех смертных грехах виноватых человечков, пожирающих себе подобных. Нет, она не желает им смерти. Смерть – слишком скорое избавление. Пусть мучаются. Пусть встают каждый день раным-рано. Едут на свой чертов завод. В магазин. В офис. Потом возвращаются в набитых вагонах назад. Чтобы на следующий день повторить пошлейшую схемку: будильник – метро – работа – метро – магазин – будильник. Пять дней в неделю. Два через два. Три через три. Сутки через двое. Всю жизнь. Без права выхода из сценария. Пусть! Пусть мучаются.

Так думает Лора, спешащая на репетицию: прошел лишь год после. Музыка вытягивает ее из топкого болота, в котором она увязла по уши. Впрочем, всего несколько месяцев как и вытягивает-то: очень долго Лора не могла заниматься, а сама мысль о том, что можно прикоснуться к клавишам, казалась кощунственной. Таким же кощунственным казалось и то, что можно войти в комнату Максима. Открыть ящик его письменного стола… Или шкаф, где каждый свитер… Нет. Нет-нет! Не-е-е-е-ет!!

Всё, о чем мечталось – не испытывать очень острой боли: с «тупой» все-таки можно как-то сжиться. Чтобы не свихнуться, она подсела на Лири, Грофа, Уилбера и проч. А потом, отбросив условности, уже успевшие сковать ее, в общем-то, не слишком зашоренный – музыка! – мозг, пришла туда, где люди дышали быстро и глубоко, глубоко и быстро, и отчего-то – как непривычно, как странно! – казались, в отличие от человечков, живыми.

Поначалу Savva не обратил на нее хоть сколько-нибудь внимания. И только став ее ситером в первой сессии, впервые после окончательного ухода Крысёныша по-настоящему заинтересовался человеком в принципе. Нет-нет, не нужно никакого постоянства, он все давно решил, но почему тогда, вглядываясь в эти тонкие черты лица, ловил себя на мысли, что хочет пережить иной опыт? Пережить именно с ней, но не здесь и не сейчас. Здесь и сейчас находилась она со своим живым погибшим, и улыбалась: да, смерти нет, да! Потом все рисовали мандалы и слушали гонг, а через неделю – и еще, и еще, – этой женщины все не было, и Savva, едва обретя надежду, почти уже утратил ту, как вдруг почувствовал спиной: она открывает дверь его нового trip’a.

Он не ожидал, что так сорвет крышу. Как в юности. Как в… Впрочем, к чему здесь слова аффтара? Главное, Лора легко «догнала» Savvy: на самом деле, определенный тип дыхания и мужчины иногда помогают преодолеть боязнь поездов метро, в воображаемых вагонах которых всегда ловко припрятан тротил.

Они встречались, ели не без труда найденные галлюциногены и, уходя каждый в свое измерение, любили. Любить в этих трипах можно было, всего лишь коснувшись руки другого – фейерверк ощущений уносил двоих в свой сумасшедший вихрь (сейчас будет клюква: ам!) неземного наслаждения: на земле такого попросту не… и т. д. и т. п. (клюква проглочена). Savva обучался новому для себя языку тела: почти все, что он испытал до тех же психоделиков, было детским лепетом по сравнению с чудом, обрушивающимся теперь на каждую его клетку и заставляющим ее, когда-то немую и статичную, не только говорить и петь, но и летать.

Чем больше узнавал Savva Лору, чем сильнее привязывался, чем чаще слушал ее игру (Бах, Скарлатти, Гайдн, Равель), тем чаще в его умную головушку приходили «крамольные» мысли: так ли нужна ему его Шамбала? Действитедьно ли хочет он стать монахом? Не пятится ли он всю жизнь вперед как тридцать третья буква? (Лора обожала Бродского). Была ли любовью его любовь к Крысёнышу, или тот период – всего лишь хорошо замаскированная черт знает во что больная страсть? Неужели Лора и есть то чудо, которое он искал так долго? Что еще он силится понять, что еще – открыть? Разве не достаточно случалось у него разочарований, разве не хлебнул он того, что называется «лихо», разве не заслужил простого человеческого счастья? Но на «простом человеческом счастье» Savva неизбежно осекался, обламываясь, ведь почти всю свою жизнь он презирал «людиков» с их «пошленькой трехмерностью» – и вот уже сам готов если не под Мендельсона, то, во всяком случае… Черт, черт, черт! Опять он «попал», опять – ловушка! Неужели и вправду – от женщин все зло? Но тут подходила Лора, клала ему руку на голову, и Savva моментально останавливал поток своего одномерного мужского сознания: Лора никогда не мешала ему, и – завидуйте, уставшие! – не грузила. Да разве его духовное развитие остановится, если он останется с ней навсегда?! Он дышит, медитирует, занимается йогой, постоянно открывает новые телесные ощущения, испытать которые хотел бы, если б не боялся, каждый… Так что же гнетет его? Возможность продолжения рода? Невозможность порвать с социумом окончательно? Что-то третье?

Savva мучился всем этим до тех самых пор, пока Лоре неожиданно не назначали курс цисплатина. Первый, как случается со многими, помог. Со второго активность страшных клеток возросла почти вдвое: Лора заметно ослабла и обвязала голову глухим шелковым шарфом. Особенно тяжело дался фтурорацил – три шприца в вену четыре дня подряд. Глядя на совершенно убитого Savvy, Лора грустно улыбалась: «Не будь маленьким мальчиком… Это препарат кумулятивного действия – оседает в тканях и таким образом лечит-травит организм. Но мы-то с тобой знаем, что смерти нет. Просто вспышка: тьма-свет, тьма-свет… Как ты мог забыть?»

А через несколько месяцев Savva пытался убедиться в этом на собственном опыте, но тщетно. Смерть определенно была! Она стояла рядом, дышала ему в затылок, скручивала, а потом и попросту выворачивала опущенные руки. Она отобрала у него самое обыкновенное чудо, ради которого только и стоила вся эта нелепая игра свеч… Однако расписывать страдания нашего героя, пожалуй, нет никакого смысла, как нет смысла распинаться и о том, что днем светло, а ночью темно. Достаточно сказать лишь одно: все, чем раньше Savva так усердно занимался и во что верил, было заброшено и проходило строжайший фейс-контроль, что означает на языке безпафосности самую обыкновенную проверку на вшивость.

…а БГ поет:

…сидя на красивом холме,

я часто вижу сны, и вот что кажется мне – что дело не в деньгах, и не в количестве женщин, и не в старом фольклоре, и не в Новой Волне…

Когда исчезает очередной «последний смысл», обычно пытаешься вернуться к тому, что держало тебя на плаву в детстве – ощущению защищенности в доме оулдов. Вот и Savva, несчастный потерянный Savva, как бы ни относился к папемамедедубабесестремужусестры, сел-таки в люберецкую электричку: дальше – если не в эфемерную Шамбалу – ехать было некуда. Прижавшись лбом к холодному стеклу, все полчаса просидел он в неудобной позе, а когда встал, не сразу почувствовал, что левая нога полностью одеревенела. Мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья… Он вышел на перрон и неожиданно вспомнил: тридцать пять. Щенячий, в сучности, возраст: еще можно начать все сначала – оставалось только выяснить, «что» и «зачем». …Над простотой глумящуюся ложь, ничтожество в роскошном одеянье… Он, Savva, многое знает и умеет – вот только хочет ли он что-нибудь делать? Какой во всем этом смысл? Может, у Высшего разума – допустим же, наконец, своим Низшим, будто таковой существует, – смысл и есть, только вот для Savvы и всех-всех-всех (Автор: Высший разум. Лидер продаж Солнечной системы – бестселлер «Savva и все-все-все», хм!) он слишком жесток.