Излишняя самоуверенность всегда опасна; но немногие беспристрастные наблюдатели в конце 1155 г. видели какое-то будущее за сицилийской монархией. На материке враги короля контролировали все, за исключением Калабрии; а Калабрия, возможно, оставалась лояльной потому, что ее пока не трогали. Она не смогла бы противостоять решительному натиску византийцев; а после падения Калабрии мятежники и их греческие союзники оказались бы всего в миле или двух от Сицилии.

А там, на острове, ситуация также была угрожающей. С сентября до Рождества король лежал в Палермо тяжело больной; всеми делами королевства распоряжался Майо Барийский при поддержкке архиепископа Гуго Палермского. Эмир эмиров никогда не пользовался особой популярностью, а сообщения о следовавших одно за другим поражениях на материке дали его врагам среди нормандской знати необходимый повод, чтобы затеять смуту. Майо, ворчали они, и только он один ответствен за разразившуюся катастрофу. Ничего подобного не случилось бы, если бы эмиром был кто-нибудь из них. Доверить высшую исполнительную власть в королевстве сыну торгаша-лангобарда было непоправимой глупостью. Гордые бароны с полуострова не станут принимать в расчет такого человека. Даже теперь, когда Сицилийское королевство рушилось на его глазах, он, похоже, не понимал серьезности ситуации. Он не посылал военной помощи Асклетину и не проявлял никаких признаков тревоги.

Имелся только один выход. Майо следовало сместить. А если за этим последует смещение самого Вильгельма, тем лучше. Король уже болен; достаточно небольшого, но точно рассчитанного вмешательства, и он никогда не поправится – в таком случае не составит труда свалить вину на эмира, единственного из придворных, имевшего беспрепятственный доступ в королевскую опочивальню. Вильгельм уже показал, что он мало подходит на роль правителя; насколько лучше бы было, если бы корона перешла к его трехлетнему сыну. Правящее сословие обрело бы то положение, для которого оно предназначено, и нормандские бароны получили бы власть и привилегии, которые даны им по праву рождения.

Но эмир эмиров сохранял самообладание. Даже ненавидевший его Фальканд не мог скрыть своего невольного восхищения тем, что в самых тяжелых ситуациях Майо оставался холодным и невозмутимым и его лицо никогда не выдавало его подлинных чувств. Это твердое нежелание поддаваться панике – позволявшее ему, благодаря соглядатаям, опережать по крайней мере на шаг всех заговорщиков, злоумышлявших против него, – не один раз спасало ему жизнь в ту зиму. Он, похоже, не сомневался в собственной способности по-прежнему прокладывать свой путь в сумрачном мире интриг и заговоров. И его враги вскоре с ним согласились. В первые недели 1156 г. они оставили прежнюю тактику и взяли на вооружение методы, которые с успехом применяли их сотоварищи в Апулии. Удалившись в Бутеру на крайнем юге острова, группа баронов под началом некоего Бартоломео из Гарсилиато подняла восстание.

На первый взгляд бунт не представлял серьезной опасности. Мятежников было мало, их крепость находилась в отдалении. Тем не менее впервые после завоевания, имевшего место примерно столетие назад, группа вассалов-христиан на самом острове Сицилия выступила открыто против своего правителя. Майо понял, что пришло время действовать. События на континенте показали, сколь быстро может распространиться подобный бунт. В окрестностях Бутеры жили в основном арабы, и лояльность мусульман следовало обеспечить любой ценой. Более того, короля, ныне почти поправившегося, похоже, ожидала тяжелая военная кампания в Италии в ближайшие месяцы. Если так, требовалось развязать ему руки.

Вильгельм был еще слаб после болезни; и он в полной мере унаследовал от своего отца стремление решать проблемы дипломатическими методами, а не военной силой. Оставаясь сам в Палермо, он отправил в Бутеру Эверара, графа Сквиллаче, для переговоров с мятежниками, повелев спросить их, почему они совершили столь опрометчивый шаг. Через несколько дней Эверар вернулся с ответом. Бунтовщики заявили, что восстали не против своего короля, но только против эмира, который вместе со своим приспешником архиепископом собрался убить Вильгельма и захватить трон. Все, о чем они просят, – чтобы король осознал грозящую ему опасность и избавился, пока не поздно, от злокозненных советников. Тогда они сами добровольно сложат оружие и явятся в Палермо, чтобы молить короля о прощении.

Вильгельм мог быть лентяем, но он не был дураком; он доверял Майо больше, чем любому нормандскому барону. Он ничего не сделал и никак не откликнулся на послание мятежников, а стал ждать их дальнейших действий. Он ждал недолго. В конце марта начались беспорядки в самом Палермо. В том, что они вдохновлены и финансируются мятежниками, не оставалось сомнений; хотя гнев смутьянов был направлен в основном против Майо и архиепископа Гуго, толпа также требовала освобождения из тюрьмы Симона из Поликастро, молодого графа, который до недавнего времени являлся доверенным лицом Асклетина в Кампании, но позднее, согласно повелению Майо, оказался без суда в темнице по подозрению в измене.

Зрелище толпы, собравшейся перед королевским дворцом, вывело Вильгельма из апатии. Он наконец осознал, что не сможет жить спокойно и заниматься своими делами, пока не решит возникшую проблему. Теперь, избрав путь, он действовал быстро. Желая успокоить смутьянов, он отдал приказ немедленно освободить Симона из Поликастро; затем, вместе с Майо, но сопровождаемый также Симоном, как посредником – поскольку он все еще надеялся избежать кровопролития, – Вильгельм повел свою армию со всей возможной скоростью в Бутеру.

Прилепившаяся на вершине скалы между двумя крутыми склонами, спускавшимися в ущелья, Бутера была надежной крепостью; и мятежники поначалу собирались оборонять ее до последнего. Но впоследствии они изменили решение – главным образом благодаря великодушию Вильгельма и настойчивости графа Симона. Он уверил бунтовщиков, что король не намерен смещать советников, которым он полностью доверяет: один из них сопровождает его в данный момент; тем не менее он готов, в сложившихся обстоятельствах, проявить снисхождение к тем, кто поднял оружие против него. Пусть они сдаются немедленно: тогда им сохранят их жизни, собственность и свободу; единственным наказанием, по милости короля, будет изгнание из королевства. Восставшие приняли предложение. Бутера сдалась, и на Сицилии восстановился мир.

«Король Вильгельм, – пишет Гуго Фальканд, – не любил покидать свой дворец; но, если уж ему приходилось это делать – сколько бы ни бездействовал он до того, – он смело шел – не столько благодаря мужеству, сколько из упрямства и даже по легкомыслию навстречу опасности». Как всегда, Гуго злобен; но все же в его словах можно уловить восхищенные нотки и одновременно усмотреть скрытую за ними правду. Теперь, начав войну и уже имея за плечами одну победу, Вильгельм не собирался останавливаться. Его здоровье поправилось, кровь кипела. Пришла весна – самая подходящая пора для военных действий. Он собирался вернуть себе материковые владения.

Армия и флот встретились в Мессине; король планировал атаковать греков и их союзников одновременно с суши и моря. В Мессину также вызвали Асклетина, чтобы он объяснил плачевные последствия своей деятельности за последние месяцы. Асклетин оказался бездарным и скучным военачальником (это неудивительно, если учесть, что прежде он был архидьяконом в Катании), и, возможно, против него имелись другие, более серьезные обвинения. В Мессине никто не высказался в его защиту – даже Майо, чьим протеже он являлся, который сделал его канцлером против воли короля. Был ли он предателем, трусом или козлом отпущения, но имущество его конфисковали, а его самого бросили в тюрьму – где он через несколько лет умер.