Он полюбил ее! И она, хотя пока Эдуардо не слышал ее признаний, тоже любит его. Он чувствовал это в ее поцелуях и в том, с каким желанием она отдалась ему — робко, но стараясь, доставить удовольствие. Еще долго после того, как она, уставшая от любви, заснула в его объятиях, он лежал с открытыми глазами, привыкая к своему новому состоянию. Никогда еще в жизни он не был таким умиротворенным, полным гармонии.

Какими хрупкими бывают мечты и как они легко разбиваются, сталкиваясь с реальностью жизни.

— Эдуардо!

Он отвернулся от окна и увидел, что Филаделфия проснулась. Она села в постели, и ранний рассвет высветил ее обнаженные грудь и плечи. Ее лицо слегка припухло после глубокого сна, и его выражение было неопределенным. Она жаждала поцелуя.

Эдуардо медленно направился к ней, желая запомнить этот миг навсегда. Если бы он мог, то перевел бы стрелки часов назад, чтобы опять пришла ночь и покров темноты снова бы окутал их. Он не хотел, чтобы наступал рассвет, а вместе с ним и реальность жизни. Он хотел, чтобы были ночь, музыка, страсть, но больше всего он хотел иметь ее. Навек.

Наклонившись, он нежно поцеловал ее. Губы Филаделфии раскрылись в ответном поцелуе, но, когда он дотронулся до ее обнаженной груди, она вдруг застеснялась и потянулась за простыней.

— Не надо, menina. Позволь мне любить тебя. — Филаделфия опустила руку.

Он овладел ею, медленно и страстно, стараясь растянуть момент наслаждения, силясь удержать ее и спасти от реальности наступившего дня. Когда все было кончено, Эдуардо так крепко прижал ее к себе, что она попыталась ослабить его объятия, но он не сдавался и продолжал держать ее. Позже он, конечно, отпустит ее, позже, но не сейчас.

Филаделфия лежала в объятиях Эдуардо, преисполнившись удивительной радостью. Она слегка подвинулась, когда он лег рядом с ней на живот, обхватив ее рукой за талию, немного уставший, но все еще охваченный страстью. Его согнутая в колене нога лежала между ее ног, и ей было приятно чувствовать на себе его тяжесть и исходившую от него силу. Она еще никогда в жизни не испытывала такого ощущения, которое испытывала с ним, обнимая, лаская и целуя его.

Это чувство нельзя было описать словами или сравнить с чем-то другим, так как ничего подобного раньше с ней не происходило. Он занимался с ней любовью дважды: первый раз ночью, когда она была еще вся наполнена его музыкой, второй раз сейчас, на рассвете.

Первый раз был как вспышка молнии. В объятиях Эдуардо Филаделфия изведала потрясение и радость, хотя и была скована девичьей застенчивостью, открывая для себя красоту и силу мужского тела, которое осторожно, но умело дарило ей наслаждения.

Во второй раз она почувствовала свою неопытность, и это смущало ее, хотя он, кажется, ничего не заметил. Она не знала, как доставить ему удовольствие, как вести себя с ним, как вернуть ему ту нежность, с какой он обращался с ней, наполняя ее радостью. Она не знала, куда и как целовать его, и поэтому просто подражала ему, целуя и лаская ту часть его тела, которую в этот момент находили ее губы и руки: плечи, лопатки, ключицу, влажную кожу шеи, где пульс бился быстрее, чем ее собственный, и, конечно, мускулистую грудь. Нащупав его позвоночник, она стала пальцами осторожно перебирать позвонки и поняла, что эта ласка ему нравится.

А когда он вошел в нее, заполнив не только своим естеством, но и исходящей от него радостью жизни, она растаяла под его требовательными ласками, расслабилась и получила то удовольствие, к которому он так умело вел ее. Ночь скрывала его от ее взгляда, но сейчас за дальними холмами поднялось солнце и наполнило комнату золотистым светом. Филаделфия повернула голову, чтобы рассмотреть его лицо, лежавшее рядом с ней на подушке, и в который раз поразилась его красоте. Она смотрела на его глаза, опушенные длинными густыми ресницами, на прямой нос, мужественный рот, который дарил ей такие прекрасные поцелуи. Иссиня-черная щетина, которая словно по волшебству появилась за одну ночь на его лице, как рассыпанный перец, покрывала щеки, верхнюю губу и подбородок. Филаделфия протянула руку и провела ею по его вьющимся волосам, так отличавшимся от женских волос.

С чувством ликования, хотя и немного смущенная от внезапно возникшего в ней желания, она продолжала рассматривать Эдуардо. Ладонь его мускулистой, покрытой бронзовым загаром руки лежала сейчас в ложбинке ее грудей. Она исследовала эту руку и увидела росшие на ней от локтя до запястья волосы, прекрасные, словно шелк.

Филаделфия нахмурилась: его крепкое запястье было покрыто массой шрамов, некоторые из них уже сгладились и потемнели, другие, побелевшие, выступали ясно и четко. Жалость, острая и болезненная, пронзила ее, когда она провела пальцем по изрезанной поверхности его руки, удивляясь, когда это могло случиться.

Его рука отяжелела во сне, и Филаделфия, подняв ее двумя руками, поднесла к губам для поцелуя. Когда она прижалась щекой к его ладони, он что-то пробормотал во сне, но не проснулся. Она пока так мало знала о нем, а ей хотелось знать все. Живы ли его родители? Есть ли у него братья и сестры? Любили ли Эдуардо другие женщины, как любит она? Нет, этого она знать не хочет. Раньше она думала: может ли устоять женщина, если он захочет ее? Теперь она знала ответ: ни одна женщина не отвергнет Эдуардо. Она потрогала массивное золотое кольцо на среднем пальце его правой руки, подумав при этом, кто мог подарить его ему. У нее было так много вопросов, на которые ей хотелось получить ответы.

Всего несколько часов назад она размышляла над тем, был ли он причастен к разорению ее отца, а сейчас лежит, как распутница, рядом с ним, совершенно обнаженная, и дивится, куда ушли стыд, сожаления и даже страх перед будущим. Он ей не враг. Это чувство было таким сильным, что заглушало голос разума.

Опершись на локоть, Филаделфия продолжала рассматривать его. В свете утра она увидела с дюжину длинных белых рубцов, крест-накрест пересекавших его спину, и с содроганием и болью подумала, что его когда-то подвергали порке.

Привыкший к гораздо более опасной и непредсказуемой жизни, чем та, которой он жил несколько последних месяцев, Эдуардо даже во сне почувствовал, какая дрожь охватила Филаделфию. Он резко вскинул голову и досмотрел на нее. Кровь застыла у него в жилах, когда он увидел выражение ее лица. На нем были страх и ненависть. Сначала он решил, что она раскаивается в том, что пустила его к себе в постель, но потом, проследив за ее взглядом, понял, что она увидела его покрытую шрамами спину.

Как жаль, что он забыл подготовить ее к тому, что она могла увидеть. Осознание этого смутило его. В том жестоком мире, в котором ему пришлось прожить большую часть своей жизни, женщин обычно трогал вид его шрамов, однако ни одна из них никогда не приходила в такой ужас. Некоторые из них хотели в деталях знать о постигшем его суровом испытании, и от вида шрамов в них быстро просыпалось желание. Но он никогда не спал с такими, зная, что жестокость порождает жестокость. Были и такие, которые радовались чужому несчастью, извлекая из него сладость запретного плода, порождавшую в них нездоровое желание.