Еще просматривают газеты те, чьи дети предпочтут чтению зрелища, а любители чтения уже не испытывают литературного голода. В книжном магазине с устаревшим названием «Пропагандист» лежит в свободной продаже даже «Книга о вкусной и здоровой пище». В несытые годы ее всегда переиздают по многочисленным просьбам трудящихся.

Каких-то лет десять назад букинисты целых полгода принимали книги на вес. Не макулатуру, я не обмолвилась, именно книги. Перевыполняли план, пока не замучились с неликвидом. Мы с мужем страстно любили этот barter. Сдаешь, к примеру, десять кило публицистики во главе с «Целиной», получаешь взамен «Поднятую…». Маркеса, Дрюона…

Я благополучно преодолеваю высокое крыльцо гастронома. Прилавки мясного отдела девственно чисты. К углу пустой стеклянной витрины прислонены праздные ценники: «Говядина – 30 руб.», «Свинина – 25 руб.». Независимо от назначения отделов на полках красуются консервы «Килька в томате». В нос шибает больничной хлоркой, только в хлебном химический запах перекрывается ароматом свежей выпечки, и возле кассы толпится хмурая очередь.

Заинтересованные взоры обратились в мою сторону, но едва я в некотором ужасе завела: «Простите, пожалуйста, не могли бы вы…», люди потупились будто по команде. Послышалась приглушенная ругань. Кто-то возмутился присутствием негигиенического субъекта в продовольственном месте.

Я чуть было не сбежала с облегчением, и тут звякнули первые монеты. Пришлось изо всех сил вживаться в амплуа. Саша фотографировал, мастерски скрываясь за стойками и спинами.

Зачатки профессионально-психологических навыков наметались быстро, лодочка ладони сама поплыла к потенциальным подателям. Дама «в брильянтах и нерпах» брезгливо кинула на пол передо мной бумажную десятку. Спасибо за труд. Сподобилась все-таки остановиться, открыть кошелек и подыскать номинал поменьше. Бутылку пива сунул на бегу молодой человек широкой души: «На, опохмелись».

Кто-то высыпал в руку горсть копеек, и собственная душа моя взмывает к горлу. Едва сдерживаюсь, чтобы не броситься вдогонку за сердобольной старушкой. Безрассудный порыв подначивает содрать с себя личину, покончить с кощунственным спектаклем… Вернуть весь нечестивый улов, добавив от себя!

Нет, не возьмет. И действо сломается.

Добрая половина нищенского сословия вылеплена из лицедейского теста.

Закрывая за собой дверь, старушка оглянулась. Лицо как у старой горожанки в узорном платке из картины Сурикова «Боярыня Морозова».

Похожее выражение лица я приметила потом у мамы мальчика, подосланного ко мне со сдачей от хлеба. У симпатичной девушки в джинсах «левайс». Помню тепло рубля, согретого ее рукой. Подросток протянул половину ржаного батона. Хлеб тоже был теплый – недавно привезли…

Люди в нашей стране – настоящее чудо. Не народ, не толпа. Люди.

Взглянуть на мой дебют явился проникнутый авантюрным духом Распутин. Красноречиво стрельнул слезливым глазом на торчащее из сумочки горлышко пивной бутылки.

Спустились с соседом под крыльцо. Наконец-то можно выплюнуть в урну надоевшую зубную накладку, вырезанную из коричневого пластмассового стаканчика.

Изумленному фотографу Саше померещилось, что я отправилась пить с «конкурентом» на брудершафт ради чистоты эксперимента. Или чересчур вошла в образ и больше не выйду. Кричит, перегнувшись через перила:

– Ты куда?!

Машу рукой:

– Иди к нам, это знакомый!

Распутин настроен критически.

– От тебя мочой должно вонять, от бичих всегда жуть как воняет. И наглости бы тебе побольше. Надо на виду быть, чтоб жалели, а ты в угол жмешься.

– Хорошо подавали, – обижаюсь я.

Считаю пожи́ву.

– Сколько? – вытянул шею фотограф. К нам не приближается. На сквознячке от моего «Станиславского» ощутимо несет амбре.

– Шестьдесят два рубля с копейками.

– Супер, – Саша приятно ошеломлен. – Полчаса не прошло!

– С подбородка краска слезла, – продолжает язвить мое самолюбие Распутин. – Шарфик, вон, замарался. Видно, что грим, а скоро «наши» притащатся.

Волнуется за меня.

– Думаете, вычислят?

– Сразу.

Закусывает пиво свежим хлебом. Отказался фотографироваться.

– Написать-то о вас немножко можно?

– Немножко можно, – разрешил он. – Придумай что-нибудь.

– Что – что-нибудь?

– Ну… скажи, задушил жену, сел, вышел, живу.

– Правда?! – ахнул Саша. У него день потрясений.

Распутин усмехнулся подвижной стороной рта:

– Отелло, Шекспир. Расхожий сюжет.

Побежали с фотографом на работу. «Шестьдесят два рубля с копейками за полчаса позора», – думаю я. Саша, кажется, тоже об этом думает. Зарплату мы в последний раз получали два месяца назад.

Вахтерша в Доме печати загородила лестницу грудью, грозит милицией.

– Своих не признаете? – вознегодовал Саша. – Видите, грим на подбородке смазался? И не воняет от нее, вы понюхайте!

– Еще чего – нюхать я всякую шваль буду, – забухтела вахтерша и, шевеля ноздрями, пропустила.

Не стучась, захожу в редакцию «Молодой прессы», где народ тихо празднует годовщину рождения газеты. Увидев меня, журналисты непроизвольно начинают игру «Море волнуется раз…».

Очнувшись, «морские фигуры» поспешно собрали мне мелочь и оттерли от стола с бутербродами и пирожными. Утешаюсь сладким триумфом: за кошмарным фасадом бывшую наставницу не распознали даже те, кто недавно у меня стажировался.

Коллега в следующем кабинете сердито развел руками:

– Денег нет. Ни грамма денег нет!

Верю. Не далее как вчера пытался занять полтинник.

В вотчине мое актерское мастерство распускается пышным взыскующим цветом. Реакция на зрелище разнообразна и характерна – игра в «замри», выпученные глаза, прыжки в сторону, охи-вздохи, жидкий звон меди. Коварный папарацци Назаров ловит кадры и признается, что успел заснять Распутина.

Мой маскарад несказанно воодушевил шефа секретариата Морина. Идея взглянуть изнутри на мир сирых-убогих отчасти принадлежала ему. С горящими глазами внимает рассказу. Я говорю:

– Может, про Отелло не надо?

– Надо, все надо! – восклицает жадный до любого события Морин. Убедил держать роль до конца, чуть ли не силком поволок в приемную главного редактора и втолкнул в дверь.

– Эдуард Михайлович! Вот… К вам вице-президент Ассоциации бомжей… имени Шекспира!