– Извините, – застенчиво вклинился Нарышкин, – мне кажется, если с «жизнью», то смысл текста теряется.

– Ладно. «Грусть» смыслу подойдет?

– Да, пожалуй.

– … так и чует гру-у-усть, – возобновилась тайно-показательная цель Полины. Дорожный гофр усиливал ее роскошное вибрато, однако сердце чуяло не грусть, а самую настоящую тоску. Сервантес одиннадцать раз повелся на блудливые глаза Беляницкой, Полина считала, и в ней рыдали, заламывая руки, героини ее трагедий. Чудилось, что спутники прознали о пари двух дурех и теперь увлеченно следят за его развитием. Всем же ску-у-учно…

– Я горюю не о то-о-ом, что мне жа-а-алко воли девичьей…

Она нисколько не горевала бы о своей воле, вручая ее инструктору на законное пользование вместе с сердцем, рукой, душой и остальными дарами, но не видела ни малейшего желания их принять. Полина утешала себя – не дозрел. Стараясь пялиться на Сервантеса хотя бы не синхронно с безголосой Беляницкой, она с ужасом сознавала, что втрескалась по уши. Доигралась, уныло думала о себе. А скоро обнаружила, что дорепетировалась.

Визгливо и грубо, без предупреждений, в тайгу вторглась пурга и разметала пути в несколько минут. «Дворники» не успевали выгребать снег с ветровых стекол, машины шли почти вслепую. Слыша в голосах вихрей глумливые фиоритуры, Полина костенела в смутном предчувствии драматических событий. Когда автобус встряхнуло так, что вперед вылетели коробки с реквизитом, она одновременно с водителем поняла: застряли.

– Наворожила, «Сусанина», – с четко оформленной неприязнью процедил Сервантес, пронзительно взглянув на Полину третий раз за день.

«Веселый вездеход» сел на мост в колее.

Ощущая себя одураченной шляхтой, мужчины вылезли в метель и попробовали вытянуть автобус лошадиной мощью «буханки» с подключением человеческого ресурса. Старина «ЛиАЗ» – жестянка с болтами, металлолом, упрямый осел – не желал двигаться с места. Впрочем, возможно, ослом был вовсе не он, поскольку пурга заметно окрепла. Ничего другого не оставалось, как ждать окончания непогоды и дальнобойщиков. Время подошло к обеду. Стреляное шоферье, конечно, оккупировало столовые, в ус не дуя, что зимник взял «певичек» в плен.

Путешественники проголодались и озябли. Наступил экстренный повод пустить в распыл докторскую профилактическую канистру. Запасливый водитель достал из бардачка пачку печенья, кулек конфет и сравнительно чистое цинковое ведро. Для развода спирта растопили снег горячим чаем из чьего-то термоса. Врач-дозатор потер руками:

– Пролетариэр фу нале лендер, фарайникт зих![17]

– Нале, нале, – оживился народ, протягивая стаканы и кружки.

– Ближе к столу, гости дорогие, не стесняйтесь, – балагурил Яков Натанович, – вот у нас тазик винегрету, вот селедка под шубкой, яблоки ошпаренные, мандарины ошкуренные… – Склонился над инструктором: – Константин Святославович, вам «Слынчев бряг» или армянского коньячку? Не?..

По-солдатски тяпнув положенную норму, большинство настропалилось на прицеп. Доктор не отказывал и, весело подергивая брежневскими бровями, всякий раз спрашивал:

– Вам кагора (мадеры, виски, абсента)?

Держа на мушке любителей кутежа, Сервантес призвал артистов к сознательности и несению искусства в массы трезвыми голосами. Вечером по плану должны были выступать в следующей деревне.

Инструктора раздражала снисходительная насмешливость Якова Натановича. Раздражали все, кто объединился вокруг канистры, чокался кружками, ржал над анекдотами иллюзиониста, того еще хохмача. Чему радуются? Разгулу пурги, срыву программы?..

Сервантес удивился, приметив за мельтешащими спинами спящего человека. Буря мглою небо… и так далее, а ведущая Иза спала, по-детски подперев подбородок ладонью. Ее не стали будить, не охотница до «жидкого хлеба».

Впервые увидев Изу летом среди агитбригадчиков, Сервантес, помнится, испытал эстетическое удовольствие. Красивую брюнетку с необычно синими глазами звали Изольда Готлиб. «Либэ» – любовь, сказал доктор. Эта еврейская девушка была со странностями, любила в одиночестве бродить по лесу. Яков Натанович усиленно «сватал» ее Сервантесу, но простая симпатия не могла перерасти ни во что другое.

Сервантес давно разделил женщин по категориям, как яблоки на злосчастном древе, опрокинувшем Адамову жизнь с неба на землю. На самых низких ветвях «повисли» такие, на которых и глядеть было тошно. Повыше ветвь за ветвью занимали стервы, себялюбки, авантюристки, женщины из тех, кого называют «вамп», – прирожденные любовницы, подобные бывшей жене Сервантеса, способные выпить мужскую душу до дна. И не одну. Следующие – труженицы до мозга костей, остервенелые общественницы, неистовые коммунистки. Затем домоседки с вышивками-кастрюльками, тревожные плакальщицы, жертвенные декабристки… А над всеми, включая мужчин, – мадонны. Человечность и тихая красота. На этих Сервантес смотрел с благоговением. Любовался, как «Сикстинской» Рафаэля. Не про него были небом целованные. В чертов день согласился потащиться в чертову больницу с женой, где узнал, что мадонной в буквальном, не изобразительном смысле он не сделает никого и никогда.

Жена сказала: «Прости, милый, больше не люблю». Он считал себя виноватым, хотя виноватым не был, а она явно чувствовала облегчение, и спрашивать о чем-либо не имело смысла. Она удалилась налегке, не отягченная камнями его обиды. Он был уверен: наглухо запечатанный кувшин с камнями через месяц-два канет на дно, в ил непроницаемого забвения. Бодрился – я, да не сумею выкинуть ее из головы?! Да вы меня плохо знаете! Да пошла она…

Жена не пошла. Она улетела на самолете с его другом. Выяснилось, что Сервантес делил ее с ним два года. И не только с ним.

После их отъезда он открыл в себе необитаемый остров. Обезлюдел Костя Буфетов, счастливчик, собиратель пенок и сливок, по темечко набитый всякого рода инструкциями на случай того и сего. Но ни в одном руководстве не говорилось, что делать человеку, если жена сказала ему правду категорическим тоном, исключающим вопросы, а друг оказался «вдруг», как из песни Высоцкого в фильме «Вертикаль».

Исполнительный механизм привычки заставлял Костю двигаться. Таймер в груди по-прежнему тикал исправно. Здоровый, живой и – не жилой человек машинально ел, спал, чему-то радовался, на что-то сердился. Послушно выполнял задания партии. Хотя партия тоже не давала ответа на вопрос, поставленный некогда философом Чернышевским. Банальный вопрос к любому случаю жизни, не то что «Быть или не быть?». А ответов не существует ни к тому ни к другому. Костя разочаровался в своей деятельности, мелочной и даже в чем-то смехотворной. Возненавидел партийное самодовольство, отпечатанное на лицах сподвижников. Уход жены навел на Костю порчу, причины которой он сам до конца не понимал. Несколько лет ощущал в себе мерзость и запустение, но вот интерес к жизни начал возвращаться… и вернулся бы, не встань на пути Сервантеса другой – человек, в котором он видел лучшего друга и жалел потерять, но собирался с ним расстаться. Таков был уговор.