Едва дыша, медленно приложился к прикладу. Не торопясь, надежно выцелил под левую лопатку, повел стволом чуток назад. Покривился, негодуя: «Вот же, мать ее ети!.. Лучше бы его сначала, а?.. Да где ж тут ждать-то?! А вдруг уже так-то больше и не подставится?..»

Выстрел в разряженном морозном воздухе прозвучал, как негромкий глухой хлопок. А следом за ним – и другой, через какую-то долю секунды. И тигрица, вздрогнув, присела на задние лапы, а потом, так и не разгибаясь, словно нехотя, завалилась на бок и, соскользнув, рухнула со скалы. Полетела вниз, сметая снег с карнизов, звучно шлепая всей своей массивной тушей по острым краям выступающих каменных уступов. Хотел уже отложить винтовку, чтобы глянуть в бинокль, да снова вздернулся, опять пристроил палец на спусковом крючке. Там же, ровно на том же самом месте, где еще мгновением раньше она стояла, на самой кромке заснеженной скальной кручи, словно чертик из табакерки, вырос самец! Выскочил и застыл, навис над обрывом, совершенно не шевелясь, пристально глядя куда-то вниз. И опять, опять – не в лад! Совсем не так, как надо бы! Опять, как и самка, башкой вперед! Но времени на размышления уже не оставалось, и он решился бить в голову, рискуя безвозвратно испортить долгожданный драгоценный трофей. И, матюгнувшись под нос, осторожно, по капочке, потянул на себя спусковую скобу. И показалось ему, что выстрел его второй вроде как эхом сдвоило. Вроде как дуплетом каким жахнуло...

* * *

Свежевать, недолго думая, принялся с тигрицы. И тут на все про все полных два часа ушло. Вконец умаялся, ворочая с боку на бок тяжеленную тушу, пока догола ее не раздел. Дальше уже побыстрей дело пошло. Легонько потюкивая острым, как бритва, топориком, аккуратно отделил самое ценное – оставленные в шкуре, не порушенные голову и хвост. Вырезал сердце и печенку. Осторожно выбрал глаза. И больше пока решил ничего не трогать. За всем остальным все равно поутру на дровнях ехать. Сейчас хотя бы матрасню уволочь. Это наперед – главное. Надежно присыпал ободранную дичину снегом, часто натыкал сверху нарубленных пихтовых лап. И рядом всю без остатка сукровицу замел подчистую, а разом и всю свою топотню. Не мельтеша, покурил всласть, в удовольствие. И только потом, немало сокрушаясь – там-то еще и того поболе на успевшем пристынуть зверюге попотеть-то придется! – навострился идти к самцу.

Так и переклинило напрочь, когда неожиданно увидел, забравшись на кручу, что у его добычи возится какой-то обнаглевший хмырь! Аж в горле пересохло от подступившей злости! Хотел было тут же и завалить его на хрен, чтоб лишней мути не разводить, да почему-то вдруг не вышло. Как будто кто-то в самый последний момент за руку дернул, не дал походя на курок нажать.

Мужик, шаги за спиной услышав, быстро среагировал, метнулся к оружию.

– Не балуй, сучара! – упредил его окриком. – Не трожь винтарь! Не то мигом ухайдохаю!

Дошло до него, как было видно, сразу. Молча, не дергаясь, задрал корявки, не выпуская из правой окровавленный широченный голяк[61]. Медленно обернулся. Зыркнул исподлобья.

– Ну, что?.. Чего щеришься, как пес на мерзлое говно?.. Не ждал, поганец? – спросил, а в голове уже вертелось: «А ведь он же меня, пока я кошку-то оснимывал, отсюда, с верхотуры, все это время прекрасно видел!.. Я ж для него отсюда, как вша на плеши... А чего ж тогда не стрелял, скотина?.. Пожалел или убоялся?»

– А сам-то ты не знаешь? – съязвил незнакомец, и не было на его поганой морде ни тени страха. Только дикой нескрываемой неприязнью окатило из его прищуренных зенок.

– Чего не знаю? – спросил и неприятно поежился. Получилось, как вроде мужик его мысли прочитал. И тут припомнилось про последний странный сдвоенный выстрел. – Так это ты палил, что ли?

– Ну, я... и что дальше?

– А дальше... – потихоньку распалялся от такой немереной наглости. – А вот что дальше, – и злость опять начала душить. – А того, что ты, сволота хитрожопая, на чужое-то позарился!

– Какое, к чертям, чужое?! – в ответ непритворно возмутился мужик. – Я же этого амбу пять дней стерегу! Пятый день за ним по пятам тащусь! Он же от меня к тебе приблудился... Понял? Нет?

– Прибег, убег... Че ты мямлишь мне здесь хероту всякую? Это мой участок, сморчок, и делать здесь тебе отродясь нечего...

И деляга этот ушлый мигом язык проглотил. Видно, тут ему в мозгу-то и брякнуло. А че дальше-то дуру гнать, когда к стенке тебя приперли? Никакая трень твоя изворотная больше не пролезет.

– Ну, и что с тобой теперь делать будем?.. Чего молчишь? – спросил, а и сам не знал еще ответа. Не знал, как теперь с хлыщем этим поступить. Одно только знал уже доподлинно: ни о какой дележке и речи не пойдет: «Свое-то никогда из рук не выпущу! Пусть его, скота драного, жаба давит!»

Поднял со снега чужую «мосинку». Разрядил. Магазин себе в карман сунул:

– Ну, вали, давай... Вали... пока не передумал... – И в груди тогда в первый разок ворохнулось чего-то темное: «А ведь нельзя ж его так-то отпускать? А никак нельзя... Вон, скотина, как сподтишка-то буркалами ворочает... Отпусти... так и не будет тебе наперед уже никакого покоя... Все одно ведь, стервь приблудная, к зимовью по следам припрется? Один хрен, припрется... Да и не один, скорей всего...» – Ну, пошел уже!.. И дурить мне не вздумай... Обернешься – выстрелю. Понял? – И опять заныло в груди: «Ведь это что ж получается?! Это ж все теперь! Как есть – все! Лежи и дрожи теперь каждую ночь, чтобы сволота эта наглая в отместку с тобою вместе зимовье не спалила?! Ну, уж нет! Не быть тому! Не на того напали, хрень сопливая!.. Не на того!..»

Провожал свинцовым ненавидящим взглядом удаляющуюся напряженную спину мужика. Шипел себе под нос, изощряясь, распаляя себя все больше, а рука как будто сама по себе медленно, но цепко тащила и тащила приклад к плечу...

Гадко было на душе! Гадко и паршиво... Глядел на притихший лес сквозь белоснежную пелену, а видел совсем другое – дергающуюся в огне фигурку человека!.. Вот он истошно завопил, срываясь на тонкий пронзительный вой! Вот взметнул руки над пылающей шапкой волос, словно умоляя о пощаде!.. Враг он, конечно. Натуральный вражина! Но все равно... Но все же!

«И зачем им это?! – негодовал. – Неужели за эти бумажки поганые можно платить такой ценой?! Ценою самой жизни?! Где тут какой-то смысл? А если есть, то в чем он?»

Мерзко и погано было у него на душе от недавно увиденного, но он не раскисал. Не терял головы, ни на секунду не упускал из виду узкую подложину между крутояром и кочковатой, сплошь прошитой частым ивняком болотиной, – единственно возможного пути для погони.

Снегопад глушил звуки, и потому он сначала увидел и только потом услышал крадущегося по кромке увала мужика. Аккуратно, без суеты, приладил приклад к плечу, когда до него осталось не больше ста метров. Передвинул прицельную планку и прочно взял его на мушку. И сразу ощутил, что легкий мандраж мешает точно совместить плывущий целик с прорезью. Опустил винтовку и, пару раз глубоко вздохнув, задержал воздух в легких и снова приложился к прикладу. Теперь уже рука почти не дрожала, только сердце часто и надсадно бухало в барабанных перепонках.