— Нет, разумеется. Ваши глаза не изменились. Ваша походка осталась прежней. А ваши шаги… я всегда могу узнать, когда вы проходите мимо моей двери.

Она шумно выдохнула.

Фиц коснулся ее волос, из которых ее служанка соорудила замысловатую корону перед вечером, вытащил пару шпилек с аметистами и отбросил их в сторону. Они приземлились со слабым приглушенным звуком на ковер и кружевную ткань, прикрывавшую ее туалетный столик.

Сколько времени он с нетерпением ожидал этого дня, этого часа?

Определенно со времени поездки в Италию. Хотя, если быть точным, он бы сказал, что со времени того решающего собрания, на котором они вырвали контроль над «Крессуэлл и Грейвз» из рук подчиненных мистера Грейвза.

Он старательно скрывал свое нетерпение: договор есть договор.

Они условились ждать восемь лет, скрепив договор рукопожатием, и он намеревался восемь лет держать свои руки при себе.

Но скрытые желания имеют странную способность пускать корни и побеги помимо сознания. Так что когда он наконец осознал это, то обнаружил не прежнее маленькое зернышко желания, а дикие дебри вожделения.

А она, чувствующая так же тонко и глубоко, как любой другой смертный, но сохраняющая при этом невозмутимый вид? Скрывает ли она свои тайные желания в укромных уголках души?

Милли по-прежнему хранила молчание, но под пальцами он ощущал ее дрожь. Она, с ее изысканными манерами и благопристойной сдержанностью, не желала поддаваться такому обычному вульгарному чувству, как вожделение.

Но он хотел, чтобы она уступила. Хотел сорвать с нее это внешнее безразличие постепенно, шаг за шагом.

От одной мысли об этом у него перехватило дыхание. Восемь лет платонической дружбы, теплых, но четко ограниченных отношений, старания не думать о том, каково это будет, когда они наконец соединятся…

Слабый нежный запах распространялся от ее кожи, приятный, золотисто-медовый и дразнящий. Лавандовый мед, должно быть, это он. Ее мыло готовили не только с экстрактом лаванды, но и с добавлением лавандового меда с их полей.

Фиц вдохнул ее аромат. И было только естественно, что вслед за этим он наклонился и нежно поцеловал ее обнаженное плечо.

Жаркое тепло распространилось от плеча, охватив ее всю до самых кончиков пальцев. Новизна этих ощущений потрясла Милли. Неужели что-то произошло с ее нервной системой? Неужели она проснется утром, вообще не чувствуя конечностей?

Но нет, он снова поцеловал ее в основание шеи, и жидкое пламя вновь опалило ее.

Она едва сознавала, что он продолжает вытаскивать драгоценные шпильки из ее волос. Они беззвучно падали на ковер. Так же, словно в тумане, она подумала, что нужно попросить его не делать этого. Или нужно не забыть собрать их, прежде чем утром придет Бриджет с ее какао.

Бриджет будет смущена, узнав о том, что здесь произошло ночью, в особенности когда через шесть месяцев он будет проделывать то же самое с миссис Энглвуд. Касаться ее руки, целовать в плечо, распускать ее темные блестящие волосы.

Разве что делать он это будет с большим пылом и нетерпением, влекомый желанием, таившимся в его душе больше десяти лет. Никаких этих общих рассуждений, этих осторожных прикосновений, которые преображают ее естество, а на него совершенно не действуют.

Она рада была, что в комнате царит полная темнота. Может, он и чувствовал ее дрожь, но по крайней мере не видел ее приоткрытых губ или закрытых глаз — непроизвольной реакции, которую она не могла контролировать. А это полностью разоблачило бы ее притворство, желание изобразить безразличие.

Фиц поцеловал ее в ухо — легкий, чуть влажный поцелуй. Милли не могла вздохнуть. Ее словно пронзило молнией — мощная вспышка удовольствия, никогда не изведанная прежде. Его пальцы гладили ее плечи. Губы прижались к затылку. Темные жаркие чувства захлестнули ее.

Она крепко стиснула зубы. «Молчи. Ни звука. Ни при каких обстоятельствах не пророни ни звука». Если она останется безмолвной, как ночь, он не узнает, что она на самом деле чувствует. Никогда не узнает.

Пуговицы на ее спине расступились, как перед монгольской ордой. Короткие рукава сползли с плеч. Он стянул их вниз, ладони задержались на ее локтях.

Юбка бального платья была монументальным сооружением из складок и рюшей. Она покоилась на таком мощном фундаменте, что даже когда лиф платья безвольно повис, юбка оставалась на своем месте, стойко защищая ее добродетель бастионами шелка и шифона.

Но что это? Фиц просто поднял ее за бока и… Боже милостивый! Неужели он и вправду пинком отпихнул ее чудесное и дорогостоящее платье с дороги?

Теперь он повернул ее лицом к себе.

— Так будет легче продолжать, — сказал он.

Милли содрогнулась. Конечно, ему было легко.

Ее нижняя юбка испарилась. Чулки последовали за ней. Ладони пробежались по застежке ее корсета, и стальные зажимы разошлись, словно он приказал: «Сезам, откройся!»

— Стоп, — сказала она, когда он расстегнул первую пуговицу на ее нижней сорочке. — Я бы хотела остаться в ней.

И не только из скромности, но чтобы не выдать себя. Нагота слишком откровенна. Разгоряченная кожа, учащенное сердцебиение — и бог знает какие еще реакции он сможет возбудить в ней. Лучше сохранить нейтральный слой преграды между ними, пусть даже тонкий.

Фиц помедлил, словно раздумывая.

— Ну что ж. Как вам угодно.

Милли мгновенно онемела. От облегчения, конечно. И может, немного от сожаления, что он даже не хочет полностью раздеть ее.

— Вы можете оставить сорочку, — продолжал он. — Но взамен я включу свет.

— Нет! Никакого света! — Никакого света ни при каких обстоятельствах.

Фиц расстегнул вторую пуговицу на ее сорочке. Его большой палец проник в ложбинку между грудей. Костяшки пальцев слегка касались одной груди, кольцо с печаткой опасно приблизилось к соску.

Он поцеловал ее в шею чуть ниже уха. Затем слегка прикусил мочку. Давление его зубов обожгло ее. Милли плотно сжала губы и едва сумела подавить стон.

Фиц осыпал поцелуями ее щеки, подбородок, уголки губ. Она едва могла дышать, но с каждым вдохом впитывала его запах — запах чистых полей и бескрайних небес. Он продолжал расстегивать ее сорочку, пальцы двигались вниз по ее торсу. Боже милостивый, он погрузил палец в ее пупок — она практически была обнажена.

Десять секунд спустя она осталась совсем голой, сорочка упала к ногам. Теперь только темнота разделяла их. На момент воцарилась тишина. Никто из них не двигался — кажется, даже не дышал.

Затем его ладонь скользнула по ее соску.

«Молчи. Ни звука. Ни при каких обстоятельствах не пророни ни звука».

Милли колебалась. Стон неописуемого удовольствия прорвался сквозь ее крепко стиснутые зубы.