– А я, по-моему, да, – сказала Селина.

– Так почему бы тебе не поделиться своими мыслями с нами? – благодушно сказала писательница.

– Ну-у-у… мне это представляется так. Мы, то есть гости мамочки и папочки, мы все приехали сюда всего два дня назад, а Рей, Дон и я – самыми последними. Если то, что вы говорите, верно, значит, никто из нас убийцей быть не может, так как ни у кого из нас не было ни времени, ни удобного случая выпотрошить кресло, ну, то, что с ним проделал убийца.

Эвадна Маунт просияла на нее с довольным видом учительницы, поздравляющей особенно сообразительную ученицу.

– Верно с первого захода, Селина! – вскричала она. – Да, именно так. Едва мне стало ясно, с каким невероятным тщанием должно было быть подготовлено убийство Джентри и как заблаговременно, я поняла, что никто из вас – мне следовало бы сказать, никто из НАС – не мог совершить это преступление.

Нет, совершить его мог только тот, кто уже находился здесь. Кто-то, кто видел и слышал все, но не говорил ничего или по крайней мере почти ничего. Кто-то, кто находится среди нас сейчас и все-таки не среди нас. Кто-то, кто присутствует тут, но почти прозрачен.

Ее глаза сузились за поблескивающим пенсне. Потом голосом, который возможно описать только как «жутко БЕЗМОЛВНЫЙ», она сказала:

– Ты знаешь, кто ты. Так почему ты сам не заговоришь?

Услышав этот вопрос, я без малейших колебаний выполнил ее просьбу. Ведь мне было ясно – ясно, по-моему, с того момента, как я не убил полковника, – что для меня все кончено.

– Фаррар? – полупрошептала-полувскрикнула Мэри Ффолкс.

Поразительно, до чего глупо себя чувствуешь, когда стоишь перед группой людей – людей, с которыми ты лично знаком, – сжимаешь в кулаке револьвер и вынуждаешь себя крикнуть «Руки вверх!» или какую-то не менее лихую реплику, будто играешь в третьесортной пьесе или фильме. С той секунды, как я вскочил со своего кресла в библиотеке, мне еле-еле удавалось сохранять серьезное лицо.

Мэри Ффолкс продолжала смотреть на меня неверящим взглядом, ее руки судорожно сжимались, веки нервно дергались.

– Вы, Фаррар? Вы пытались убить Роджера?

У меня больше не было причин что-то утаивать. И таким огромным облегчением была возможность наконец-то не притворяться. Приятно снова заговорить от своего лица. Если на протяжении последних двенадцати часов я говорил так мало, то вовсе не потому, что молчалив по натуре, а просто соблюдал всяческую осторожность, чтобы не выдать себя.

– Да, миссис Ффолкс, – ответил я. – Я пытался убить Роджера.

Как мог, я старался сохранять деловитый тон.

– Видите ли, – объяснил я, – положение мое в вашем доме обеспечивало, что, когда меня не было наверху, все предполагали, будто я внизу, и наоборот. И потому никто по-настоящему не замечал моего отсутствия. Когда ваш муж послал меня вниз проверить, что происходит на кухне, я примерно десять минут околачивался там, стоя у большого окна в эркере, и делал вид, будто слушаю пересуды слуг. Затем я увидел, как полковник прошел мимо араукарии. Я выскользнул из дома, нагнал его, застрелил и вернулся прежде, чем кто-либо заметил мое отсутствие.

Тут я обернулся к Трабшо:

– Сожалею о Тоберморе, старина, но вы же сами поняли, что я не мог оставить его в живых. Когда полковник упал, он поднял такой вой…

– Но я не понимаю… – сказала Мэри Ффолкс. – Я не понимаю…

Бедная непонимающая женщина смотрела на Селину, на Эвадну Маунт, на Ролфов, на словно бы всех, кроме меня, будто разгадка тайны могла отражаться на их лицах, а не на моем. Она напоминала гостью на званом обеде, до которой не дошла двусмысленная шутка, заставившая всех покатиться со смеху, и бедняжка надеется, что, достаточно долго заглядывая им в глаза, она все-таки уловит суть.

– Мы с Роджером всегда были так добры к вам. Мы никогда, никогда не обходились с вами как со служащим. Вы были словно сын, которого у нас не было.

Этой сцены я опасался больше всего. Полковник заслуживал смерти, тут у меня никогда никаких колебаний не было, но вот его жена никак не заслуживала узнать, за что.

– Странно, – ответил я почти с тоской, хотя револьвер сжимал по-прежнему крепко. – Говорят, что месть – блюдо, которое лучше есть холодным. Но я не уверен. Всю мою взрослую жизнь из года в год меня грыз такой голод отмщения, что по временам у меня буквально слюнки текли при мысли о его свершении. И тем не менее сейчас, когда я более или менее осуществил свою месть, я не могу утверждать, что… я ОБЪЕЛСЯ ею, как полагал. И вовсе не потому, что не убил полковника.

Миссис Ффолкс, чем дольше я оставался на службе у вашего мужа, тем больше я привязывался к старику и тем чаще должен был напоминать себе, что он – тот человек, который причинил мне зло столько лет назад. Мне даже трудно сожалеть, что я все-таки его не убил. А если вам трудно этому поверить, просто вспомните, что у меня есть дубликаты всех ключей от каждой двери в вашем доме. Я мог бы легко прокрасться в его комнату и покончить с ним, прежде чем он успел бы сообщить Трабшо несколько интересных фактов о своей жизни в Америке, фактов, которые вывели бы полицию прямо на меня. Но я предпочел этого не делать.

Ну а Реймонд Джентри, – добавил я, – это другая история. Никому не убедить меня, что я не оказал миру большой услуги, убрав его.

Я видел, как старший инспектор грызет удила, изнывая от желания качнуть обычную речугу, что я не обязан делать никаких заявлений, но все, сказанное мной… ну, остальное вы сами знаете. Однако я твердо решил высказаться первым. Я хотел, чтобы меня слушали. Слишком долго я молчал.

Но нас обоих обошла на повороте Эвадна Мауит.

– А, таку вас все-таки есть голос, молодой человек, – сказала она, – и умение подбирать выражения. Знаете, я еще раньше положила на вас глаз. Не то чтобы я с самого начала распознала, что сделали это вы или еще что-нибудь подобное. Просто я нашла вас… прямо-таки замечательным.

– Меня? Замечательным? – Не отрицаю, я был польщен. – Но почему?

– Я вообще не думала, что когда-нибудь встречу такого, как вы. Идеального фактотума. Вы всегда оказывались там, где были нужны, и никогда – где были бы лишним. Повсюду и нигде, присутствующим, но анонимным, невидимым, но всеведающим. Внимательным ко всему, что происходило, ко всему, что говорилось и делалось, будто запечатлевая, все мысленно записывали, все впитывали. Ваши глаза никогда не встречались с нашими, и вы почти ничего не говорили, а в тех редких случаях, когда говорили, то – если только я очень ошибаюсь – то НИ РАЗУ в первом лице. Вы ничего не упускали и ничего не привносили. Вы практически никогда не принимали ни в чем участия и абсолютно никогда ни во что не вмешивались. А что до вашей – с полным уважением – абсолютно заурядной внешности и вашей даже еще более заурядной одежды, так они делали вас, как я сказала, почти прозрачным. Если бы я не боялась вызвать возмущение викария, то у меня был бы соблазн сравнить вас с Богом.