В отличие от Теней на Заводильной улице было чисто — бросающейся в глаза, пустой чистотой, когда у людей не хватает денег даже на грязь. Обитатели Заводильной улицы были не просто бедняками — на самом деле они даже не подозревали, насколько они бедны. Если бы их об этом кто спросил, они бы, скорее всего, ответили что-нибудь вроде: «Мы не из тех, кто вечно брюзжит», «Некоторые живут куда хуже» или «Как-то перебиваемся, зато никому ничего не должны, вот так вот».

Ваймс сразу вспомнил одну из любимых бабушкиных присказок: «Даже самый распоследний бедняк может позволить себе мыло». На Заводильной улице жили именно что самые распоследние бедняки. Но все как один покупали мыло. На столе несколько дней могло не появляться никакой еды, однако он должен был блестеть от чистоты. Такова была Заводильная улица, и самым частым блюдом на ней являлась человеческая гордость.

Как ужасен мир, подумал Ваймс. Констебль Посети однажды сказал: «Блаженны нищие духом». В таком случае на Заводильной улице жили сплошь святые.

Жили и никуда отсюда не уходили. Людей на этой улице удерживало некое неясное осознание, что есть ПРАВИЛА. И они шли по жизни, полные тихой, непонятной боязни, что, видимо, эти самые правила они где-то как-то нарушили.

Есть пословица: у богатых и бедных свои законы. Так вот, это неправда. На тех, кто придумывает законы, закон не распространяется, как и на тех, кто вообще презрел всякие правила. Законы и правила существуют лишь для покорных глупцов, таких как обитатели Заводильной улицы.

Стояла странная тишина. Некогда здесь носились толпы детишек, телеги, грохоча, направлялись в порт, но сегодня тут было очень тихо.

Посреди улицы Ваймс увидел начерченную мелом сетку для игры в «классики».

И при виде ее ощутил в ногах внезапную слабость. Эти меловые квадратики все еще здесь. Когда он в последний раз их видел? Тридцать пять лет назад? Сорок? Сетку, наверное, перерисовывали тысячи раз.

Он довольно хорошо играл в «классики», в их анк-морпоркскую разновидность. Пинали не гальку, а Вильяма Дургинса. Это была лишь одна из многих игр, во время которых надо было скакать, прыгать и пинать Вильяма Дургинса до тех пор, пока он не устраивал очередной припадок, не начинал пускать слюни и сильно биться головой о мостовую.

Ваймс мог попасть Вильямом точно в выбранный квадрат девять раз из десяти. На десятый раз Вильям, как правило, вцеплялся в его ногу зубами.

В те дни жизнь была крайне незатейливой: издевательства над Вильямом перемежались поисками еды и наоборот. Никаких тебе вопросов, на которые нужно найти ответ, разве что как залечить на ноге очередную болячку.

Сэр Сэмюель оглянулся на пустую улицу и выкатил ногой камушек из канавы. Затем толкнул его в один из квадратов, подобрал свой камзол и поскакал по клеткам…

Что там надо кричать, когда скачешь? «Шишли-мышли, сопли вышли»? Нет? Или что-то типа «Вильям Дургинс — полный дуркинс»? Теперь он весь день будет это вспоминать.

В доме напротив открылась дверь. Ваймс замер с одной поджатой ногой. Из дома медленно и неуклюже вышли двое в черном.

Медленно и неуклюже — это потому, что они несли гроб.

Необходимая торжественность была несколько испорчена узкой дверью: надо было как-то развернуться, протиснуться между гробом и косяком, потом спуститься на пару ступенек и подождать, когда ту же операцию повторят еще двое людей в черном, несущие противоположный конец.

Ваймс вовремя опомнился, опустил поджатую ногу, затем снова опомнился и снял в знак уважения и скорби свой шлем.

Вынесли еще один гроб. Этот был значительно меньше. Его несли только двое, хотя, наверное, хватило бы и одного.

Пока остальные участники скорбной процессии выбиралась из дома, Ваймс шарил по карману в поисках бумажки с записанным Детритом адресом. Честно признаться, вид процессии был несколько забавен, все равно как из маленькой кареты вдруг вывалила бы целая толпа. Местные домишки компенсировали малое количество комнат невероятно большим числом обитателей.

Наконец он нашел бумажку и развернул ее. Первый этаж, Заводильная улица, 27.

Именно здесь. Он как раз успел на похороны. На двойные похороны.

— Похоже, для големов наступили трудные времена, — произнесла Ангва, указывая на валяющуюся в сточной канаве глиняную руку. — Это уже третий разбитый на улице голем.

Впереди послышался звон бьющегося стекла, и из окна на улицу спикировал гном. Он треснулся железным шлемом о мостовую, выбив фонтан искр, однако тут же вскочил и уже через дверь бросился обратно в дом.

Через секунду он опять вылетел в окно, но был пойман Моркоу, который и поставил его на ноги.

— Привет, господин Рудогрыз! Все ли в порядке? И что здесь происходит?

— Этот чертов Буравчик, капитан Моркоу! Его давно следовало бы арестовать!

— Почему? Что случилось?

— Он травит честной народ, вот почему!

Моркоу бросил взгляд на Ангву и переспросил Рудогрыза:

— Травит? Это очень серьезное обвинение.

— Неужели?! Да мы вместе с госпожой Рудогрыз цельную ночь не спали! Я и не подозревал ничего, пока не пришел сюда сегодня утром и вижу: толпа собралась, все жалуются…

Он попытался вырваться из рук Моркоу.

— И знаете что? — закричал он. — Знаете что? Мы заглянули в его ледник, и знаете что? Вы знаете ЧТО? Знаете, что он продавал нам под видом мяса?

— Понятия не имею, — признался Моркоу.

— Свинину и говядину!

— О боги.

— И баранину!

— Ц-ц-ц.

— Никакой вам крысятины!

Моркоу покачал головой, скорбя о двуличности торговцев.

— А Снори Золтссондядьссон поклялся, что вчера вечером он ел Крысиный Сюрприз и там ему попались КУРИНЫЕ косточки!

Моркоу отпустил гнома.

— Стой здесь, — велел он Ангве и, пригнувшись, шагнул в «Шахтную Кулинарию Буравчика».

В него тут же полетел топор. Моркоу рассеянным движением поймал его и небрежно отбросил в сторону.

— Ой!

Рядом с прилавком барахталась гномья куча-мала. Поскольку это были гномы, насущная тема ссоры давно уже была забыта и начались разборки по куда более важным вопросам, а в частности: чей дед у чьего деда триста лет назад стащил кирку и чей топор на чью голову сейчас замахивается.

Но с появлением Моркоу ситуация изменилась. Борьба в общем почти прекратилась. Драчуны попытались сделать вид, будто обнимают друг друга. Послышались дружные недоуменные возгласы:

— Топор? Какой топор? А, этот топор? Я его просто показывал своему давнишнему приятелю Бьёрну, а старик Бьёрн решил показать мне свой.

— Ладно, ладно, я понял, — громко сказал Моркоу. — А как насчет того, что тут якобы травят честной народ? Сначала выслушаем господина Буравчика.