– И куда же такая инвестиция?

– Вопрос наглый, – прокомментировал Генрик. – Некорректный. Но я отвечу, пожалуйста. Речь идет о строительстве завода в Словакии. Фармацевтического. Вы получили ответ?

– И проплата пойдет через компанию «Иннал»?

У Генрика легонько дернулся глаз. Совсем чуть-чуть. Но Виктор заметил. И подумал: наверное, хорошо, что он сидит, а я стою. А за спиной стоит Лихтциндер. Скромный худой еврейский парень. Ему бы на скрипочке играть, а он двенадцать лет занимался джиуджитсу.

– А ведь заметьте, – сказал Виктор, – Иванна ничего не знает о компании «Иннал».

Чистый блеф!

– И я ничего не знаю о компании «Иннал», – пожал плечами Генрик и посмотрел на Виктора чистыми, как слеза, голубыми глазами.

– А об этом человеке что вы знаете? – спросил Виктор и вытащил снимок из внутреннего кармана джинсовой куртки.

Генрик смотрел на снимок. Виктор смотрел на багровеющую шею Генрика. Сзади дышал Лихтциндер. И пыльная солнечная тишина сгущалась, как кисель.

* * *

Иванна спала.

Я смотрел на нее спящую и думал, что она из тех, кто проводит через границу. Как их назвать, я не знаю. Пограничники – те, которые охраняют. Значит, проводники? Как-то неточно… Но очевидно, что меня она через границу перевела. Трудно сказать, куда я попал в результате, но из моего более-менее понятного мира она выдернула меня, как морковку. И если даже я вернусь в ту же самую географическую точку, будет ли это означать, что я вернулся назад? Спасибо, Иванна, твоими молитвами я перестал понимать главное – кто я и где я. Я не в состоянии сердиться на тебя за утрату собственной идентичности, но все-таки надо что-то делать. Не будем же мы до конца жизни сидеть в Каменке, ходить гулять в сосновый бор и есть Любины расстегаи?

Ладно, я не писатель. Это мне отсюда отчетливо видно. Но я могу что-то делать. Например, умею издавать газету, в состоянии с нуля собрать и запустить небольшой телеканал, могу, в конце концов, просто писать тексты – самые разные, умеренно глупые, чтобы шли на «ура». Пусть Киев нам заказан… Но ведь есть весь остальной мир! Или давно уже ничего нет, кроме этого острова свободы в мордовском лесу?

«Мера личной экзистенции, – говорил мне Троицкий, размахивая руками, – ее нужно осознать, и все такое…» Мне бы его проблемы.

На часах было половина пятого утра, когда в окно постучали. Я подошел, отодвинул занавеску. Люба махала мне рукой и делала какие-то знаки.

– Да танцуем же сегодня! – сказала она, когда я, надев штаны и свитер, открыл ей дверь. – Танцуем! Я же вам вчера говорила… А ну, буди Иванку!

Говорила? Может, и говорила. Вероятно.

Я пощекотал Иванкину пятку. Она вяло брыкнулась и со вздохом перевернулась на другой бок.

– Иванна! – сказал я ей. – Танцевать зовут.

Она полежала немного неподвижно, а потом села в кровати с закрытыми глазами.

– Ага, – кивнула она, – отлично.

Минуту чистила зубы и умывалась, еще минуту одевалась. Как солдат.

Когда она была уже полностью готова, я только первый ботинок зашнуровывал.

– Догоняй! – крикнула Люба откуда-то из белого тумана.

Я не видел ни хрена и на опушке леса стал внутренне паниковать. Но Иванна уверенно куда-то тащила меня за руку, удивительным образом ориентируясь в молочной пелене среди берез и сосен.

– Откуда ты знаешь, куда идти? – спросил я ее. – Неужели помнишь?

– Так огонек же впереди, – удивилась Иванна. – Видишь, огонек? Это факел.

В силу своей близорукости я не видел не только огонька, но даже и стволов деревьев в трех метрах, что сильно увеличивало риск со всей дури въехать лицом в какую-нибудь осину. Из-за этого моего сумеречного состояния круглая поляна, окруженная факелами, возникла для меня как бы ниоткуда, будто сменили слайд в диапроекторе.

Такие факелы на украинском называются смолоскипами. Очень точное название! И здесь тоже были никакие не факелы, а именно смолоскипы – палки, обмотанные просмоленной ветошью с одного конца. Они горели ровно, и казалось, будут гореть долго, но в сторонке был разведен костер, и на рогатинах над ним висело ведро – наверное, со смолой. На всякий случай.

За границей света стояли мужчины. Среди них, когда глаза окончательно привыкли к освещению, я различил дядю Славу, Мишаню с Ленчиком, Николая Изотовича и еще нескольких человек, которых видел и с которыми даже пил водку у Любы со Славой, но имен не запомнил.

На поляне лежал ковер. У каждого его угла стояли четыре женщины, одна из них – Люба. Откуда-то из темноты вышла и остановилась на краю ковра Любина племянница Валя. И Танцовщица, и женщины, стоящие по периметру, были одеты в длинные домотканые одежды – из-за вышитых поясов трудно было понять, платья ли это или, может, юбки с блузами. Тяжелые мониста, набранные из огромного количества серебряных монеток, отражали огонь и бросали уже отраженный свет на лица женщин. Лица не были отрешенными, в них не было ничего мистического, странного, потустороннего. Наоборот – все женщины были очень сосредоточенными. С таким лицом и с такими глазами хирург стоит у операционного стола. Или пилот за штурвалом своего болида проходит трассу «Формулы-1».

Все, что было дальше, я переживал в определенном, слегка размытом состоянии сознания. И считаю: Танец все-таки несет в себе какой-то гипнотический заряд для окружающих, хоть Иванна и говорила, что действо ничего общего не имеет с шаманизмом. Была в Танце и необъяснимая рациональность, но и полновесная языческая мистика.

Беззвучное движение Танцовщицы по ковру имело как бы несколько разновидностей: в какой-то непонятной для меня последовательности скольжение сменялось четкими фиксациями, акцентами, короткими остановками на разных участках ковра. Все выглядело так, будто невидимая изощренная графика Танца накладывается на сложный абстрактно-геометрический узор ковра, образуя узлы и лакуны. Непонятно было одно: как смотрящие запоминают рисунок Танца. А они должны были его как бы фотографировать и отпечатывать в своем сознании негатив.

Танец кончился – без особого финала, внезапно, как и начался. Длился он не больше пяти минут. Валя сошла с ковра и, позванивая монистом, скрылась за границей света. Женщины скатали ковер.

– На каждом ковре, – шепотом сказала мне Иванна, – танцуют не больше трех танцев. Потом ткут новый.

– Почему?

– Не знаю. Они сами объяснить не могут. Не годится – и все. Используется в хозяйстве. А больше у тебя никаких вопросов не возникает? У меня, например, сто таких «почему». И ни на один нет ответа. Но Чернобыль они предсказали, и одиннадцатое сентября предсказали, и наводнение в Закарпатье… В странных словах, в сложных образах. Я видела эти записи – прямо протоколы самые настоящие. Смотрители записывают свои интерпретации каждого Танца, и – не поверишь! – Изотыч хранит их в сейфе сельсовета. В специальной папке. Раньше отдавали самой старшей женщине, а после ее смерти протоколы переходили к самой старшей после нее, и так далее. Но потом, когда двадцать лет назад сгорел дом одной из хранительниц и с домом сгорели записи, стали хранить в сейфе. Они многое могут предсказать таким способом, но ничего не могут предсказать для себя – только для внешнего мира. И тоже сами не знают, почему.