Тут послышался громкий голос Петра.

Ему было неприятно, что он оказался в стороне, его коробило соседство с мертвой девушкой, он понимал, что ее убили при двусмысленных обстоятельствах и ему, пожалуй, надо было что-то сделать. Петр чувствовал себя отчасти виноватым, это его раздражало. Он выпивал больше, чем хотелось, искал сцепку с происходящим: душа крутилась вхолостую.

И сцепка нашлась — Димон. У Петра беда — младший братишка Егор попал в дурную компанию. И курит, и колется. Мать в страшном горе, Петр пытался его лечить, сдавал в клинику, но Егор, едва выйдя оттуда, начинал все сызнова. И ведь кто-то дал ему первый косяк, кто-то угостил его первой дозой. Петр иногда очень живо, в картинках, представлял, как он сворачивает этому гаду голову.

И вот он, один из таких — веселится, а ведь далеко уже не пацан. Именно такие морочат голову подросткам, представляя им все легким и увлекательным.

— Ты чего лыбишься? — спросил Петр. — А?

Ответа не последовало.

Петр встал и направился к Димону.

Димон мальчишески шмыгнул носом, чтобы казаться проще, безопаснее и моложе, и сказал:

— Я так… А чего?

— А того! Егора знаешь? Вы же все друг друга знаете?

— Я несколько Егоров знаю, — сказал Димон, надеясь знанием заслужить снисхождение.

— Такой невысокий, глаза серые, как у меня, любит в широких джинсах ходить, одно время возле «Китай-города» ошивался?

— Вроде, видел, — осторожно сказал Димон, не понимая, к чему клонит Петр.

— Вроде! Он даже не помнит тех, кому жизнь поломал! Это вы, сучки, мне брата сгубили! Давно я до вас добираюсь! И он еще веселится тут!

— Да я-то при чем? Я его и не видел никогда!

— Только что сказал, что видел!

— Да они там одинаковые все!

Маховец и Притулов с любопытством смотрели.

Петр стоял уже возле Димона. Тот вскочил, чтобы не получить удар сидя. А что его будут бить, он сразу понял, благодаря большому опыту.

— Одинаковые? Как бараны, да? А вы кто? Не бараны? А? Не бараны? Не бараны вы? Не бараны?

Так трижды выкликнул Петр и трижды ударил Димона по лицу — быстро, Димон не успел защититься, лишь согнулся и приподнял локоть. Это было похоже на исполнение какого-то ритуала, для которого перед ударом обязательно нужно что-то выкрикнуть.

Но настолько велика у Петра любовь к справедливости, что он, закончив расправу, спросил:

— Скажешь, не за дело получил?

— За дело, — согласился Димон, трогая кровь на губе.

И вдруг икнул.

Петр добродушно рассмеялся и пошел на свое место.

Димон опять икнул.

— Ты что этим хочешь сказать? — обернулся Петр, радуясь возможности продемонстрировать чувство юмора (и жалея, что не видит и не слышит его погибшая бирюзовая красавица).

— Я ничего… Я просто… Ик!

— Оскорбляет! — пожаловался пассажирам Петр.

— Да ничего я… ик… не… Просто… Ик…

И вдруг захохотала Наталья.

Другие тоже готовы были рассмеяться, но нелепый смех Натальи их остановил.

Она хохотала взахлеб, запрокидывая голову. Очень уж по-актерски, подумал Курков, взял ее под руку и попытался успокоить:

— Не надо…

— Отстань! Это же абсурд! Это полный абсурд! Леня, мы никогда отсюда не выйдем! Никогда! Мы будем веселиться, пока все не подохнем!

— Уйми бабу, — хмуро сказал Притулов Леониду.

— Ничего, она сейчас… Нервы, сами понимаете…

— У всех нервы…

Наталья еще некоторое время смеялась, но уже зажимая рот, а потом стала плакать.

Курков гладил ее по плечу…

Тихон изредка поглядывал на Вику, но она обратила на него внимание только один раз — показав взглядом на свою сумку. Тихон понял, взял сумку, понес ей и хотел остаться рядом, но она резко положила ладонь на сиденье рядом с собой: не надо. Он вернулся, а Вика, обхватив сумку, прижалась к ней, согнулась, смотрела, повернув голову, в окно — вернее, в шторку закрытого окна.

Тихон врать себе не любил, хотя и умел, — он понял, что жалеет об этой поездке. Нет, он немного влюблен в Вику, но в кого он только не был влюблен — сколько себя помнит. Поперся почти за тысячу километров — зачем? Как с ней себя вести после того, что случилось? Наверняка теперь у нее психологические проблемы. А Тихон мечтал, чтобы первый контакт был с девушкой обязательно красивой и, конечно, без проблем — красота с проблемами не совместима.

К тому же, он не мог невольно не согласиться с Притуловым, хоть тот и маньяк. Действительно, ведь они мучают, женщины, они постоянно мучают своими голыми ногами, животами, тем, что снимаются на обложках и в видеороликах, позволяя выставлять себя на продажу. Грубо говоря, разве действительно не спровоцировала Вика маньяка? Получается, что и Тихон — не человек свободного выбора, а жертва провокации. Это обидно. Это очень обидно.

Он не успел приготовиться, когда подошли Маховец и Притулов, — потому что не в чем было сознаваться, он ничего такого не сделал, чтобы за это могли осудить и посадить в тюрьму. И неожиданно сказал:

— А я шнурки не умею завязывать.

Прозвучало глупо — но, может, и хорошо, что глупо. Почти по-детски, а детей не трогают. К тому же, это было правдой: в детстве он не научился завязывать шнурки, а потом, когда ему покупали очередные ботинки или кроссовки, просил маму завязать свободно, чтобы ноги влезали без препятствий, в крайнем случае — с ложкой.

— И больше ничего? — спросил Маховец.

— Вроде нет.

— Ошибаешься, — сказал Притулов. — Твоя девушка?

Он показал на Вику.

— Мы родственники.

— Тем более. Ты должен был предотвратить преступление.

— Я пробовал, — Тихон притронулся к ссадине на лбу.

— Плохо пробовал.

— А что, за не предотвращение статья есть? — спросил Петр.

— У нас есть! — ответил Притулов. — Не предотвратил, девушку обесчестили. Она может стать проституткой. Пособничество, пять лет — минимум. Согласен?

Тихон кивнул.

Притулов не глядел на него (уверенный в согласии), он глядел на Вику. Но перед Викой сидел еще Желдаков.

А Желдаков успел много о чем подумать — возможно, с такой силой, с какой еще никогда не думал, потому что никогда в таких ситуациях не бывал.

Имелись у него две идеи, накопленные за жизнь: удовольствия у всех одинаковые, это раз, ценно лишь то, что приносит пользу мне, это два. Вторая идея осталась нетронутой — а возможно и выросла за счет того, что уменьшилась и высвободила место первая.