После дневного приема пищи эскадрон добровольцев повернул на восток, сойдя с тракта. Сейчас они двигались к побережью вдоль неглубокой лощины, что тянулась на северо-запад на долгие мили, теряясь в зыбком мареве речной поймы. Дуплекарий Силий поглядел на отлогий склон, счастливо улыбнулся, обернул лицо к Марку и показал ему раскрытую ладонь.

– Ну вот, центурион, мы и добрались. Тут все мне знакомо, как собственные пять пальцев. Уж сколько раз объезжал здешние холмы в былые годы, и сосчитать трудно! Тракт тоже доходит до места, где Туидий впадает в море, но мы поскачем на восток, по вот этой симпатичной лощине, а булыжники пускай пешеногие мулы топчут… – он осекся, метнул быстрый взгляд на центуриона, которые слушал его с кривой улыбкой, – …коли можно так выразиться. В общем, пехота доберется по тракту практически до речной дельты, а выйдут они туда ближе к вечеру, причем лагерь разобьют вне пределов видимости со стороны брода. Завтрашним утром примут курс к западу, выйдут на брод и, думаю, ближе к полудню форсируют реку, после чего их ждет восхождение на холмистое взгорье на том берегу. Все эти марши и маневры требуют времени, которого с избытком хватит, чтобы уведомить Динпаладир о нашем приближении… после чего можно распрощаться с надеждой на внезапность. – Он вскинул бровь, заглядывая Марку в лицо. По глазам Силия было видно, что его разбирает охотничий азарт. – Отсюда и будем танцевать. Любой, кто остался в дозоре на случай появления римского войска, должен следить за трактом, раз уж наша пехота именно так и привыкла передвигаться. А вот мы, в отличие от пехотинцев, можем тихонько прокрасться по лощине до самого конца, там форсировать реку вплавь под завесой раннего утреннего тумана, вновь повернуть на восток – и вычистить холмы на той стороне. Эти олухи нас и не почуют. А коли сумеем разобраться с дозорными прежде, чем они засекут нашу пехоту, когорты застанут Копейную крепость врасплох. Так что твой невероятный план по захвату цитадели без массового кровопролития, глядишь, и сработает. А, сотник?

Ближе к сумеркам приданные Дубну легионеры, измученные форсированным маршем, держались на ногах только, пожалуй, благодаря страху перед свалившимся им на голову центурионом-палачом. А тот без малейшего признака усталости вышагивал рядом с колонной с первой же минуты, как отряд вышел за ворота Шумной Лощины, – и это при том, что, как поговаривали, он лишь сегодня утром сам себя выписал из лазарета с незажившей колотой раной бедра.

– Что, не нравится топать по тракту? – Голос Дубна летел над головами столь же ровно и непринужденно, будто он шел сейчас обычным походным темпом. – Понимаю. Сам этого терпеть не могу. То вверх, то вниз, то вверх, то вниз, как подол у шлюхи. То горят икры, потому что лезешь в гору, то коленки подгибаются, когда сам себя сдерживаешь, чтобы не побежать на спуске. Тем, кто додумался прокладывать дороги строго по прямой, надо бы мозги прополоскать.

Невесело усмехаясь, он оглядел отряд.

– С другой стороны, вам, дамочки, уже не надо без толку слоняться вокруг казармы, поджидая, пока трибун не решит, куда приспособить полцентурии трусов.

Ближайший к нему солдат позволил себе нахмуриться, и сотник тут же прилип к нему, заорав над ухом так, чтобы слышала вся колонна:

– А-а! Наконец-то нашелся хоть один, кому не нравится слово «трус» в собственный адрес! Какая жалость, что тебе все равно деваться некуда!

Отряд взобрался на очередной горб, откуда уже проглядывал силуэт сгоревшего форта на вершине следующего холма. Дубн развернулся и пошел спиной вперед, указывая левой рукой на приближавшиеся руины.

– Вот это и будет нашим кровом на ближайшую ночь. Добро пожаловать в крепость, Хабит, названную в честь центуриона, который служил тут сразу после возведения Вала. – Он вновь развернулся и пошел, как обычно, рядом с головной частью колонны. – Старина Хабит был отчаянным гордецом, ему по всем меркам давно надо было уйти в отставку, да только местные не давали это сделать. Им жуть как не нравилось, что построенный Вал поделил их племена, вот они и резали всех римлян без разбору. Короче, если верить легенде, сотне Хабита поручили однажды патрулировать где-то неподалеку отсюда. Он, надо думать, сильно огорчился, ведь вылазка столь малым числом – верный шанс навлечь на себя атаку, но приказ есть приказ, а Хабит был настоящим солдатом. И они вышли из ворот.

Дубн сплюнул.

– Олухи злосчастные. Милях в десяти от лагеря на них обрушились синеносые. Ничего не напоминает, а? Короче, варваров было с три сотни, то есть по три морды на каждого легионера. За время службы старина Хабит много чего повидал и, конечно, знал, что, разреши он драпать, через десять минут они все там лягут. Вот он и скомандовал, мол, стройся в каре, чтобы не раскроило на части фланговыми ударами, и отбивайся.

Дубн бросил взгляд на солдат и обнаружил, что все до единого повернули к нему лица и прислушиваются с живым интересом.

– И они стали отбиваться. Синеносые наседают со всех сторон, день перешел в вечер, а они все дерутся. Получить рану было все равно что погибнуть, помощи-то не докричаться. Кое-кто из раненых так и делал: шагнув вперед, забирал с собой на тот свет еще парочку, хотя по большей части все старались держать строй и в таком виде медленно отступали по той же дороге, по которой пришли. Оставляли за собой ковер из трупов, что своих, что чужих, но главное, не теряли присутствия духа, даже когда из них перебили половину, а оставшиеся еле держались на ногах. Горнист раз за разом вызывал подкрепление, если, конечно, не был занят, накалывая синеносых на копье, и вот, уже вечером, они услышали ответный сигнал. Свои на подходе, мучениям скоро конец! Ну а варвары, поняв, что голова центуриона уплывает у них из рук, устроили последний отчаянный натиск. Хабит проорал, что осталось продержаться еще чуть-чуть, и солдаты окружили его кольцом, а тут с холма обрушились три свежие центурии и погнали варваров. Из всей хабитовой сотни осталось человек тридцать, почти все израненные, зато в лагерь они вернулись с гордо поднятыми головами и копьями, черными от запекшейся крови.

Дубн помолчал. Отряд почти одолел подъем, и горелые бревна разбитого форта уже нависали над головами.

– Хабит погиб в последние минуты сражения. Дротик, попавший в шею, уронил его, как мешок с дерьмом. Те, кто выжил, клялись потом, что не продержались бы и часа, кабы не центурион, и что до самого конца с его физиономии не сходила легкая усмешка, будто он знал, чем все закончится. Ну вот, а здешний форт назвали в его честь, чтобы это был пример для всей армии, – Дубн окинул солдат суровым взглядом, – и для вас в том числе. Так, правое плечо вперед! Заходим внутрь! Сами найдете что пожрать, потом отбой. Караулы: по одному бойцу от контуберния, смена каждые два часа. И если застану кого-то дрыхнущим на посту, прикончу на месте голыми руками.

Уже в сумерках он вызвал к себе начальника караула и обратился к тому с просьбой, от которой тессерарий вытаращил глаза.

– Слушай, Тит, помоги-ка вылезти из этой гребаной лорики, а? Что-то нагнуться не выходит…

Начальник караула пожал плечами, кликнул кого-то из солдат, и вдвоем они стянули с центуриона тяжеленную кольчугу, пока тот смирно сидел на корточках с задранными руками. Избавившись от плетеной металлической рубашки, он снял подбитый шерстью кожаный панцирь и тунику, выставив напоказ мощный торс. Вокруг живота у него был в несколько слоев намотан льняной бандаж, который он тоже снял, сматывая обратно в аккуратный рулон. Взорам предстал ярко-багровый шрам шириной с пару пальцев, и Тит, сам покрытий синяками, даже перекосился от этого зрелища.