— Какой же я был дурак! Какой дурак! Забраться так высоко и — ухнуть в такую пропасть!

— Да ладно тебе, — сказал Джозеф. — Дело случая. Если б, к примеру, ты продал свои акции за месяц до краха, был бы сегодня миллионером.

— Это точно. А будь у моей тетки яйца, она доводилась бы мне дядькой.

— Малоун! — в ужасе воскликнула его жена.

— Оставь его, — сказал Джозеф. — Детей рядом нет, а нам всем слышать это слово, думаю, не впервой.

Анна тихонько засмеялась. «Она так молодо выглядит, — подумал Джозеф. — Несмотря на все наши беды, она по-прежнему молода и прекрасна. Что бы я без нее делал, как жил?» Анна снова надела фартук и принялась убирать со стола. На миг задержалась возле своего портрета — того самого, в резной золоченой раме. Он висит между окон. И Джозеф враз вспомнил весь их общий путь, с того дня, когда на ступеньках дома на улице Хестер он предложил Анне выйти за него замуж. Тогда и началась настоящая жизнь.

Анна на портрете изображена как принцесса крови. Сидит в кресле с высокой спинкой, одна рука — с бриллиантовым кольцом — покоится на подлокотнике; другая — на коленях, ладонью вверх. Бледно-розовое, точно нутро раковины, шелковое платье ниспадает спокойными складками до самого пола. А на лице, в неуловимом изгибе улыбающихся губ притаилось удивление.

19

Экспресс до Бар-Харбор мирно катил сквозь тьму, постукивая и позвякивая на стыках. Из Нью-Йорка выехали часа полтора назад; проводники уже откинули полки в спальных вагонах, приготовили постели; сидячий вагон с широкими окнами, где расположился Мори, постепенно пустел. Вот мужчина напротив — аккуратный, подтянутый, в летнем костюме, примерно папиного возраста — отложил газету, взглянул на Мори и улыбнулся.

— Ездил к родным на каникулы?

— Нет, еду в гости к друзьям. Тут недалеко, на побережье.

— Что ж, желаю хорошо отдохнуть. Мы ведь свои люди, оба из Йеля.

— Спасибо. Но как вы узнали?

— По эмблеме на чехле теннисной ракетки. Я видел, как ты садился в поезд. Я в твои годы был страстным теннисистом.

— Отличная игра, — вежливо отозвался Мори.

— Это точно. Я и теперь люблю постучать, если выдается свободное утро. — Он встал. — Развлекайся, сынок, пока молод. Это лучшие годы в твоей жизни.

— Да, сэр.

Кивнув на прощание, мужчина вышел. Мори еще посидел, провожая взглядом россыпь огоньков небольшого города. Экспресс катил через штат Коннектикут. «Лучшие годы в твоей жизни». Расхожая, избитая фраза. Таких в языке полно, и люди средних лет питают к ним особое пристрастие. Впрочем, лучше порой и не скажешь.

Недавно Мори открыл для себя, что в жизни все не так просто, и считал это открытие признаком взрослости. Поэтому в Йель он попал со смешанными чувствами. Вначале он был безмерно горд. Родители, в основном мать, в наивности своей ни минуты не сомневались, что сына примут. Да и директор школы всячески уверял, что если уж кому из выпускников суждено поступить в Йель, то это будет он, Мори. Поэтому Мори радовался: он никого не подвел и не огорчил. В то же время в душе копошилось чувство вины, поскольку учеба в Йеле взваливала на семью дополнительные финансовые тяготы. Из-за этого он был обязан — просто обязан! — учиться как можно лучше.

— Ты счастливчик, Мори, — говорили ему отцовские друзья. — Йель! В такие времена! У тебя не отец, а золото!

Эти усталые, озабоченные люди глядели на него и тяжело вздыхали. Его счастливая юность казалась им иным миром, тайной за семью печатями. И мир был воистину иным. Времена года сменяли друг друга строгой чередой: от золотой осени к окончанию курса, к празднику под церемонную музыку среди старых развесистых деревьев, и снова — к осени. И так четыре долгих года — целая вечность! Счастье его было безмерно, и хотелось лишь одного: чтобы оно длилось. Вот бы остаться в Йеле навсегда! Порой далеко за полночь он откладывал учебники и садился к окну, чтобы надышаться покоем. Какой же стариной веет от этих деревьев и зданий, как безмятежно спят они в белизне зимних ночей. Их корни глубоки. Им не о чем беспокоиться. Никому и никогда не придет в голову прокладывать тут метро, никто не посягнет на них, не срубит и не разрушит.

Он подумал, что в последнее время его посещают неожиданные мысли. Они были неожиданны даже для него самого и уж вовсе не вязались с тем Мори, к которому привыкли люди. Ведь он всем всегда казался везунчиком, победителем — в спорте, в учебе, в жизни. Ну, учеба и в самом деле давалась ему легко. И, честно сказать, не из-за особого рвения, а благодаря исключительной памяти. Память помогала и в компании: шутки и байки делали его «душой общества», «своим парнем» или «светлым человечком» — выбор характеристики зависел от возраста тех, кто ее давал. Теперь же Мори что-то притих, почти впал в меланхолию. О причинах он старался не думать. Так в конце концов, наверно, и взрослеют.

Впрочем, сегодня от меланхолии не осталось и следа. Он встал и прошел обратно в спальный вагон. К рассвету они будут в штате Мэн. Ему явственно вспомнился острый запах соснового бора и водорослей — в эти края он в детстве ездил в лагерь. А еще он ощутил радость от предстоящей встречи с Крисом.

Дружба эта была на первый взгляд довольно странная. Крис — «приготовишка», однако йельская гордость досталась ему по наследству — аж от прапрапрадеда. Кстати, его родственники по материнской линии всегда учились в Гарварде, дедушка входил там в опекунский совет. «И это, — заключал Крис с лукавой серьезностью, — ставит меня каждый год в сложнейшее положение: за кого прикажешь болеть на матче Гарвард-Йель?»

Он был членом самых лучших и престижных клубов. Семья имела загородный дом. Его отец принимал участие в Бермудской регате. Да, неожиданная дружба, ничего не скажешь. И возникла она по воле случая. Однажды вечером Крис возвращался со свидания, поскользнулся и порвал сухожилие. А Мори, по счастью, глядел в это время на звезды.

— Кругом не было ни одной живой души. Если б не Мори, я бы превратился в ледяную глыбу… — любил рассказывать Крис и был, вероятно, недалек от истины.

Они не таясь обсуждали и сравнивали свое происхождение. Крису хотелось побольше узнать о родных и предках Мори, об их религии. Он задавал много вопросов. Прежде ему с евреями общаться не доводилось.

— Ну, разумеется, у нас в классе учились ребята из еврейских семей, но ты же сам знаешь, как это бывает: они сами по себе, мы сами по себе. Глупость какая-то! Ведь и мы с тобой могли не сойтись, не упади я тогда под твоим окном. Интересно, а в чем настоящая причина? Почему христиане и евреи живут так розно?

Мори тоже не знал ответа. Ох уж эти надуманные различия! Какая, к черту, разница — кто твои дед и бабка и откуда они родом? Мори с Крисом отлично ладят, смеются над одними и теми же шутками, ходят вместе в бассейн, а потом борются и боксируют в раздевалке. Они прекрасные партнеры по теннису — это они проверили, едва сошел снег и открылся сезон на кортах. Теннис они обожали больше всего на свете и называли себя «теннисоманами». А по воскресеньям любили уехать за город на велосипедах, остановиться в придорожном трактире, выпить пива — благо сухой закон уже отменен — и блаженно покатить дальше. Иногда и занимались вместе, хотя Крис с друзьями в науках были не сильны и вполне довольствовались крепким «хор». Их не пугали даже отдельные «уд». Зачем надрываться? На Мори этот бесшабашный оптимизм действовал успокаивающе, хотя к себе он предъявлял совсем иные требования. Его сосед по комнате, Эдди Хольц, был озадачен. Он хмурился, неодобрительно покачивал головой, и его густая кудрявая шевелюра колыхалась, точно черная шапка.