В Софале я прожил полтора года. В первые дни местные стекались поглазеть на меня, подивиться на мою белую кожу, и малышей с собой тащили ради столь занимательного зрелища. Они давали нам лепешки и покатывались со смеху, глядя, как мы их едим, — до того простодушны были эти люди. Но постепенно новизна выветрилась, все ко мне привыкли и перестали обращать внимание. Мы устроились меж глинобитных оград на самой окраине городка. Черный Мануэль соорудил лачугу из веток и тростника, а в ней два нищенских ложа. За неимением лучшего жилья — вполне сносное пристанище для двух измученных скитальцев. Здесь, решил я, мы и подождем мавританских судов, чтобы уплыть домой, если найдется добросердечный капитан, который согласится взять нас на борт, удовлетворившись обещанием оплаты по прибытии.

Софала — портовый городок, куда стекается золото из шахт, расположенных в глубине страны. Многие жители промышляют рыболовством, переправляют солонину и соленую рыбу к шахтам и неплохо на том зарабатывают. Черный Мануэль ежедневно ходил в лес, расставлял силки и приносил домой дичь, а также съедобные растения и фрукты в достаточном количестве, чтобы прокормить нас обоих. Если же оставались излишки, я на следующий день выходил на площадь и обменивал их на муку, сало или какие-нибудь нужные в хозяйстве мелочи — так, с пятого на десятое, мы и перебивались. А мешок с костями для пущей сохранности я закопал в землю поблизости от нашей лачуги.

Первые месяцы в Софале нам жилось не так уж плохо — мы восстанавливали силы, как телесные, так и духовные, да упражнялись в терпении, ожидая прибытия кораблей. Я частенько подумывал о том, как сложится моя жизнь по возвращении в Кастилию и как примет меня повелитель наш король — усадит рядом с собой у выходящего на реку окна в алькасаре Сеговии и попросит в мельчайших подробностях поведать обо всем, что нам довелось выстрадать и совершить в Африке ради исполнения его воли. А потом велит отслужить в главной церкви города мессы по погибшим, осыпет милостями монастырь фрая Жорди, а нас одарит с присущей ему искренней щедростью. Сжалившись над моим увечьем, он обеспечит мне еду и кров до конца жизни… даже нет, не так — назначит своим летописцем, что устроило бы меня как нельзя лучше. Предаваясь подобным грезам, я каждую ночь созерцал звезды, столь крупные, что, казалось, можно дотянуться до них рукой. И еще представлял себе свое триумфальное возвращение в Марракеш — как я отыщу дом Альдо Манучо и госпожа моя донья Хосефина вскрикнет, завидев меня из окошка, и, бросив свое рукоделие, поспешит в мои объятия. Ведь она столько лет считала меня погибшим и все это время неустанно оплакивала, не снимала траура, точно вдова. Тут вдруг она заметит, что у меня недостает одной руки, и горько зарыдает, лаская мою горемычную лысую голову, сморщенные уши, запавшие глаза, белые шрамы по всему телу. А потом продолжит плакать уже тихими слезами, которые в мое отсутствие годами сдерживала и прятала в сокровенных тайниках души. И я заплачу вместе с нею, и сольются наши слезы, а там и наши губы, и с безграничной нежностью соединимся мы на ложе. Тем временем Альдо Манучо распорядится, чтобы никто нам не мешал и чтобы, когда мы соблаговолим покинуть опочивальню, нас ждал накрытый стол с изысканной трапезой. Отдохнув как следует, мы с почестями вернемся в Кастилию — я так и видел себя гарцующим на коне по дороге к замку господина моего коннетабля в сопровождении дамы моего сердца. Прямой что твой посох, я надменно застыл в седле, туго перепоясанный, ноги в стременах как влитые — но я нет-нет да поглядываю вниз: все ли безукоризненно? — сапоги начищены до блеска снизу доверху, культя за отворотом камзола, словно бы рука там на месте, на голове итальянский берет под шляпой с широкими полями, могучий скакун занимает собою едва ли не всю улицу…

Не забывал я в своих мечтах и Черного Мануэля. Он поедет со мной как друг, а не слуга, и я даже воображал, как с ледяным высокомерием осаживаю придворного, посмевшего отозваться о нем с презрением, а король, осведомленный о его подвигах, поощряет и хвалит мой поступок, ибо ему известно, сколько сделал этот чернокожий человек на королевской службе, еще не являясь даже его подданным. Но теперь, когда Мануэль ступил на землю Кастилии, подданство ему даровано, и притом почетное.

Однако воплотиться в жизнь всему этому было не суждено. Однажды вечером я не дождался Черного Мануэля домой и, обеспокоившись, пошел спрашивать о нем в городе, но и там ничего не знали. Не найдя его нигде, я призвал на помощь двух-трех негров, с которыми он приятельствовал, и мы отправились за ним в лес, откуда вернулись к ночи несолоно хлебавши. С рассветом мы уже вновь прочесывали лесные тропинки и в конце одной из них обнаружили его труп с перерезанным горлом. Всю его скудную одежку кто-то унес, он лежал в чем мать родила. Стервятники, разные мелкие падальщики и огромные муравьи, что водятся в тех краях, уже начали свое пиршество.

Равное по силе горе я испытывал лишь в тот день, когда умер мой отец. Чувство одиночества и беспомощности сковало меня по рукам и ногам — кто бы мог подумать, что Черный Мануэль станет мне таким незаменимым другом, такой надежной опорой? Потом мы вырыли ему глубокую могилу и похоронили, а я поставил сверху крест из двух дощечек и помолился изо всех сил как умел за упокой его души, ведь он жил и умер как христианин — лучший из лучших. Мне так и не удалось выяснить, ни кто его убил, ни по какой причине. В Софале подобные случаи не редкость, но никто не придает им значения, ибо на землях негров жизнь человеческая ценится куда меньше, чем у нас.

Оставшись один, без всякой поддержки, я снова начал терять силы, мое здоровье ухудшалось день ото дня. Приходилось самому ходить в лес и добывать себе пропитание, что получалось у меня не лучшим образом — шутка ли, с одной рукой ставить силки и карабкаться по деревьям, чтобы нарвать фруктов. Так что я все сильнее тощал и отчаивался и опустился до столь плачевного состояния, что и самому теперь не верится. Наверное, и умер бы, если б не друзья Черного Мануэля — они иногда меня навещали, приносили просяные лепешки и еще кое-какую еду. Я меж тем уже овладел немного местным наречием и потчевал их историями о Кастилии, которые казались им невероятными и даже пугающими. Рассказывал о лошадях, о том, каков из себя король Энрике, о городах, обнесенных стенами, о церквах, мостах и мельницах.

Однажды утром городок огласился истошными криками, а на морском берегу поднялась страшная суматоха. Причиной тому служили возникшие на южном горизонте громадные корабли, каких здесь никогда не видывали. Я взбежал по откосу на холм, с которого хорошо просматривалось море, и углядел вдали что-то белое, но ослабевшее зрение не позволило разобрать, паруса это или просто низкий туман, часто застилающий воду при здешней жаре. Однако позже, к полудню, начали вырисовываться очертания парусов, и сердце мое бешено заколотилось в груди — похоже, корабли были христианские, поскольку символ, украшавший величественный прямоугольник паруса на первом из них, самом большом, весьма напоминал огромный алый крест. И если так, то к нам плыли мои единоверцы, а значит — честные люди. Уже празднуя свое спасение, я рухнул на колени и возблагодарил Пречистую Деву, святого Луку и всех прочих святых. Затем помчался туда, где хранились в земле кости фрая Жорди из Монсеррата вместе с рогом единорога, и в лихорадочной спешке выкопал мешок, ломая ногти и молясь как одержимый. Не хватало никаких слов, чтобы выразить всю признательность Господу Богу за то, что выручил меня из беды и послал христианских мореплавателей туда, откуда я уж и не чаял выбраться живым. Подхватив кости, я спустился к кромке воды. Корабли подошли уже так близко, что можно было различить матросов, прильнувших к высоким бортам и суетящихся на полубаке. Всего я насчитал четыре корабля, из тех что зовутся каравеллами, причем передний несколько превосходил размерами остальные. И направлялись они прямиком к нам. Несметную толпу негров, собравшихся на песчаном берегу, до сих пор кричавших и махавших руками, по мере приближения каравелл охватывала робость — надо полагать, привычные им мавританские суда были и сами по себе меньше, и оснащены скромнее. Поэтому негры постепенно отходили от моря, а особо трусливые даже побежали прятаться в лес. В итоге я остался у прибоя один со своим мешком костей на плече и попытался было махать свободной рукой, чтобы подать сигнал морякам, — все время забывал, что у меня ее нет. Взметнулся пустой рукав, и узел на его конце шлепнул меня по лицу. Вопреки здравому смыслу я вдруг устыдился того, что предстану перед единоверцами калекой, но вскоре неловкость рассеялась, вытесненная переполнявшей меня радостью. Я принялся бегать туда-сюда вдоль линии прибоя с отчаянными воплями — должно быть, слышавшие меня решили, будто я рехнулся и впал в безумие. Корабли тем временем приближались своим мерным ходом, и наконец бросили якоря в четырех арбалетных выстрелах от песчаного берега, и спустили на воду шлюпки, полные вооруженных стрелков, среди которых мелькали несколько бомбардиров с мортирами. Шлюпки подошли на веслах к тому месту, где я стоял, и до меня донеслись громкие голоса, вопрошающие, кто я такой. Бросившись прямо в воду, я стал, рыдая, обнимать тех, что высадились первыми, целовать кресты и медальоны, висевшие у них на шеях. Поначалу я принял коренастых смуглых стрелков за кастильцев, но после выяснилось, что они португальцы. Командовал ими помощник капитана по имени Жоан Альфоншу ди Авейруш. Он долго беседовал со мной на берегу, выспрашивая, как я сюда попал. Судя по всему, он был удивлен и раздосадован тем, что встретил кастильца в этих краях. Он то и дело повторял свои вопросы, как будто рассчитывал поймать меня на лжи. Но тут подошел старейшина Амаро, в некотором роде градоначальник Софалы, и Жоан Альфоншу при моем посредничестве вступил с ним в переговоры. Он подарил старейшине несколько ниток бус, зеркальце и еще какие-то мелочи, что тот воспринял как величайшую милость, и оба приступили к обсуждению своих дел, потратив на это добрых два часа. Местные жители притащили солонины для гостей и уже не удивлялись светлой коже христиан, поскольку свыклись с моей наружностью и быстро сообразили, что к ним пожаловали мои соотечественники. Потом все тот же помощник капитана велел двум стрелкам переправить меня на корабль Бартоломеу Диаша[18]. Они усадили меня в маленькую шлюпку и принялись грести что есть мочи — к тому времени поднялись волны, весьма затруднявшие путь.