Остановившись в шаге от нас, он в полном молчании принялся рассматривать мое обнаженное тело спереди и сзади, тыкая меня зажатым в руке посохом, когда хотел, чтобы я повернулся, словно имел дело с диковинным зверем. Долго изучал мою культю, а потом уставился мне в глаза, будто бы спрашивая, как я получил такое увечье. Затем подошел к Черному Мануэлю, осведомился, неужели я и есть великий Белый Кузнец, и, выслушав утвердительный ответ, потребовал рассказать, как он с нами познакомился и что мы делали в долгие годы совместных странствий. Мануэль повиновался, но, как я ему и советовал, умолчал о единороге, а вместо этого сказал: мол, эти белые люди прибыли из далекой-далекой страны, потому что до них дошли слухи о Мономотапе и его государстве, вот они и хотели договориться с ним о торговых сделках на условиях куда более выгодных и надежных, чем предлагают ему мавры. Тут Мономотапа рассмеялся — то ли польстили ему такие слова, то ли глумился над нами негритянский царь, понимая, что все это лишь попытки вывернуться. Но сильнее поразило меня другое: заслышав монарший смех, все придворные, толпившиеся за дверью дома, рассмеялись точно так же. А когда в ходе дальнейшей беседы он откашлялся, снаружи его услышали и дружным хором откашлялись тоже, что наглядно объяснило нам здешние порядки: придворный должен в точности повторять каждое действие своего повелителя — смеяться вслед за ним, кашлять, если он кашлянул, плеваться, если он сплюнул, пускать ветры, если его угораздило. Бывает даже, что царем становится хромой, и тогда придворные обязаны хромать в его присутствии.

В тот день мы еще немного поговорили, затем Мономотапа исчез за занавеской и хлопнул в ладоши. Тотчас вошла его свита в сопровождении стражников, которые освободили нас от оков и отвели в маленький домик возле входа в крепость — с внутренней ее стороны. Там нас снова приковали к стене железными цепями и бросили одних до самого утра.

Утром же, едва рассвело, стражники опять явились и забрали нас в „приемный зал“ Мономотапы. Вчерашнего золота уже не было, только наши вещи, выставленные вдоль стеночки на деревянной лавке. Как и накануне, нас оставили вдвоем, прикованными за шеи. Мономотапа так же вышел к нам и некоторое время через посредничество Черного Мануэля расспрашивал меня о делах короля кастильского. Ему хотелось знать, сколько есть христианских королевств на свете, какие у нас деревни и поля, какой народ и какие правители, какую пищу мы едим и в каких домах живем, что добываем в рудниках, — и многое, многое другое вызывало его любопытство. Я намеренно преувеличивал изобилие товаров, доступных в христианских государствах, пространно говорил ему о тканях, о драгоценных камнях, о кожаных изделиях, о шпагах и арбалетах, о хитроумных орудиях труда. Я на все лады расхваливал перед ним миролюбие и честность христиан, их нравственные преимущества перед маврами, ибо надеялся пробудить в нем желание отправить нас обратно послами. Однако когда в познавательных беседах подобного рода прошло четыре-пять дней, в течение которых мы видели Мономотапу с открытым лицом, что строжайше запрещалось его подданным, стало ясно: он и не думает отпускать нас живыми. Дело в том, что по окончании семилетнего срока царю, как уже было сказано, приходит время умирать и он принимает яд, дабы уступить место избраннику из другого племени. И вместе с ним должны сгинуть его приближенные, личные слуги, наложницы — словом, все, кто мог видеть его лицо за годы правления. А если доподлинно известно, что кто-то еще по случайности либо неосторожности созерцал монарший лик, этот человек тоже обречен. Посему сомневаться не приходилось: раз Мономотапа не прячет от нас лица, значит, собирается нас казнить. В последующие дни мы с Мануэлем не раз это обсуждали, так и эдак прикидывая различные способы побега из плена, если побег вообще возможен. Между тем к нам постоянно наведывались сгорающие от любопытства придворные, иногда кормили лепешками и еще чем-нибудь, детишек приводили подивиться на меня и подергать за бороду, словно и вправду держали за обезьяну или какое-то редкое животное. Все это я терпел кротко, с величайшим смирением, попутно размышляя, как бы изменить наше положение к лучшему.

Однажды ни с того ни с сего загремели барабаны и началась суматоха — такой гвалт поднялся, точно мир вот-вот рухнет в тартарары. В сопровождении целой толпы зевак в нашу темницу пришли стражники и вывели нас в степь, на некоторое расстояние от стены. Вслед за нами крепость покинул королевский кортеж с многочисленной вооруженной охраной. Мономотапа восседал в деревянном кресле, сплошь инкрустированном медью, а впереди всех двое слуг несли на шестах львицу из слоновой кости. Позади процессии еще двое тащили вторую львицу. Когда Мономотапа находился вне крепости, львицы всегда путешествовали с ним таким манером, одна впереди, другая сзади, чтобы предупреждать народ. Люди, завидев львиц — даже раньше, чуть заслышав барабанный бой, — бросались на землю подальше от дороги, лицом вниз, и что есть силы зажимали себе глаза ладонями, лишь бы не увидеть ненароком Мономотапу. Поднимались они только после того, как замыкающая шествие львица скрывалась из виду, — и то далеко не сразу.

В тот день нас привели к оазису, посреди которого росло огромное дерево. К стволу привязали антилопу, затем один из стражников вложил мне в руку арбалет. Мономотапа велел Черному Мануэлю передать мне, чтобы я выстрелил в животное. Но поскольку очевидно было, что однорукому арбалет не зарядить, Мануэль сам наложил болт с железным наконечником и взвел спусковой крюк. Вдобавок я был вынужден попросить его встать передо мной. Его плечо я использовал как подставку для приклада, чтобы не промахнуться. Потом прицелился в корпус антилопы — стрела прошила ее насквозь и пригвоздила к дереву. Она умерла мгновенно, исторгая потоки крови изо рта, так как наконечник проткнул ей легкие. Придворные и прочие, кто бросился разглядывать труп, не на шутку перепугались. Тогда Мономотапа велел привести раба. Его тоже привязали к дереву, и один воин из царской охраны, который до сих пор учился заряжать арбалет и стрелять из него, в свою очередь выпустил в несчастного стрелу с более близкого расстояния, но слишком сильно нажал на спусковой крюк, и стрела ушла в траву позади цели. Царь разразился хохотом, и все присутствующие в точности повторили его смех, хлопая себя по ляжкам, как он. Другой охранник вышел вперед со взведенным арбалетом — и на сей раз стрела вонзилась в грудь связанному человеку, немного выше сердца. Бедняга взвыл, точно пес, угодивший волу под копыто, и продолжал стонать, истекая кровью, пока два более метких выстрела не прекратили его мучения. Глядя на это, Мономотапа крепко задумался и почесал затылок за правым ухом — разумеется, и его свита и охрана немедля почесали ровно то же место.

В крепость возвращались так же, как уходили, — с помпой, под барабанный бой. Нас и впредь ежедневно вызывали в царский зал, и, пересекая двор, мы видели, как возле львиц пыжатся от гордости часовые, которые теперь не выпускали из рук новое грозное оружие. Однако я заметил, что арбалеты у них все время взведены, а это означало, что всего через несколько суток механизм разладится и придет в негодность. Конечно, я ни звуком не выдал своего злорадства, только подмигивал Черному Мануэлю, когда мы проходили мимо охраны, и тот, не обделенный ни острым умом, ни сообразительностью, прекрасно меня понимал да посмеивался втихомолку.