– Я так хочу тебя увидеть… Пожалуйста…

Я впервые услышал от нее такие слова и знал, чего они ей стоили.

– Тем вечером ты была права. Сейчас, разговаривая с тобой, я понимаю, что наши жизни не принадлежат нам. Мы все пленники своего прошлого. Мы эгоисты, мы так ослеплены ненавистью и страстями, что не замечаем тех, кто рядом с нами. Мы утратили чувствительность. Возомнили себе, будто никто нас не понимает, хотя сами не пытаемся никого понять… Сегодня я уезжаю из Германии… Возможно, ненадолго, но может статься, навсегда. Кто знает…

– И никак нельзя отложить отъезд?

– Никак!

– Могу я что-нибудь сделать для тебя, Антонио?

– Нет. Точнее, да. Заботься о своей сестре. Она угостила меня мороженым, хотя у нее не нашлось денег, чтобы заплатить за него, – а ты рассуждаешь о Третьей мировой войне. Твоя Третья мировая война – она здесь, в Гамбурге. Вы, идеалисты, всегда забегаете далеко вперед, витаете в облаках, толкуя о таких высоких материях, как равенство, общее благо, но у вас нет и корки хлеба. Зато вы критикуете людей, которые не умирают с голоду, подобно вам. Удачи, Лидия, особенно в политике.

Я передал трубку Селении, отказываясь продолжать разговор, хотя Селения утверждала, что ее сестра хочет поговорить со мной. Я был зол на Лидию. В этом доме Селения казалась одинокой и беззащитной. От одной мысли о ее неприкаянности у меня закипала кровь, а рассуждения Лидии о политике надоели мне до тошноты.

Селения повесила трубку. Я взял ее руку и вложил в ладошку свой подарок:

– Возьми этот бриллиант, спрячь и никому не говори, куда ты его спрятала. Никому! Ты поняла?

– Да! Да!

– Если будешь в нужде, отнесешь его моему другу Фофо. Но бери за камень не меньше тридцати тысяч марок. Скажи Фофо, что это я тебе его передал!

– Сколько?! – изумилась Селения.

– Ты отлично все слышала. Тридцать тысяч марок! Если вдруг не найдешь Фофо, прихвати с собой друга постарше, которому доверяешь, и иди с ним в магазин “Ролекс” в Санкт-Паули. Там выручишь за камешек, сколько дадут. Ты все поняла?

Селения закивала головой.

– А еще хватит плакать, Селения. Ты не малышка. Твоя сестра нуждается в тебе точно так, как и ты в ней. Это хорошо, если ты усвоишь, что жизнь жестока.

Селения продолжала слушать меня молча, опустив голову.

– И будь готова: возможно, скоро ты мне понадобишься для одного поручения.

Как только я сказал это, ее глаза засияли.

– Что я должна сделать? – поспешно спросила она.

– Скажу, когда придет время. Итак, я могу на тебя рассчитывать?

– Да! Да! Да! Да!

– Хорошо.

На самом деле, я вовсе не нуждался в помощи Селении. Я просто хотел, чтобы она чувствовала себя менее одинокой и не грустила.

– А теперь мне пора.

Селения расплакалась.

– Запомни, – сказал я мягко, – если бы я мог, я остался бы. Не сердись на меня.

– А я и не сержусь, – сказала она, всхлипывая, как маленькая девочка, а потом вдруг добавила: – Погоди!

Селения побежала в соседнюю комнату и вернулась с тетрадью, перетянутой резинкой:

– Пожалуйста, возьми. Это самое ценное, что я могу тебе дать.

– Хорошо, я прочту ее, как только улучу момент.

Я нежно поцеловал Селению, наказал ей быть умницей, никогда не прикасаться к наркотикам и, главное, держать в ежовых рукавицах своего парня.

Она рассмеялась сквозь слезы. Когда мы подошли к двери, я вытер ей щеки, а потом повторил старый фокус с соплей. Она улыбнулась. Наконец мне удалось развеселить ее или, по крайней мере, развеять грусть.

Я уже спустился на один лестничный пролет, и тут она крикнула мне вслед:

– Антонио, прошу тебя, хоть ты не умирай!

– Шутишь? – крикнул я ей в ответ. – Я приеду на твою свадьбу!

Я знал, что лгу ей, но все-таки произнес эти слова. По дороге я постарался отогнать прочь дурные мысли. Нельзя тратить на них время. Я позвонил другу в Милан и предупредил, что приеду через пару дней и заберу два подержанных “Фиата”, которые я приобрел недавно, – бронированные “Ритмо” и “Уно”.

Оба автомобиля предназначались для моих родных: во время войны передвигаться на машине безопаснее.

Теперь предстояло попрощаться с Ириной. Я не мог сообщить ей об отъезде по телефону, поэтому решил зайти к ней домой. Ирина открыла дверь и прямо с порога, без всяких приветствий заявила: “Я еду с тобой”.

“Плохое начало”, – подумал я.

Я сказал, что лучше мне все-таки войти и тогда мы серьезно поговорим об этой поездке.

Ирина ревновала и думала, что я бросаю ее ради другой женщины.

Я не мог внятно объяснить ей причину отъезда и пообещал когда-нибудь все рассказать. Но она не хотела слушать моих доводов, пришлось схватить ее за плечи и как следует встряхнуть.

Я повторил, что уеду ненадолго, и запретил ей искать меня и звонить на Сицилию. Я не мог рисковать: полиция не должна была догадаться, что я за пределами Германии. Но чем больше я говорил, тем более подозрительной становилась Ирина.

Плача, она просила оставить ей номер телефона, по которому можно со мной связаться, и на мой очередной отказ внезапно швырнула мне в лицо связку ключей, поранив скулу и едва не задев глаз.

– Ты не понимаешь, что я тебя люблю до смерти! – крикнул я, отвесив ей пощечину. – Я не могу тебе сказать, куда еду!

Тогда Ирина погладила меня по лицу, со слезами повторяя:

– Прости меня! Прости меня!

Я поцеловал ее, ощущая соленый вкус ее слез и своей крови.

Мы начали срывать друг с друга одежду прямо на лестничной площадке перед дверью ее квартиры. В нас загорелось непреодолимое желание. Мы начали целоваться, как одержимые. Я толкнул ее к лестнице, развернул лицом к себе и прижал к перилам. С сухим треском сорвал с нее трусики, затем провел членом по ее вульве, коснувшись клитора: она уже была влажной. Я с силой проник в нее.

Затем я схватил Ирину за бедра, прижал ее тело к своему, так что она обвила меня ногами, не касаясь пола, и продолжил проникать в нее сильными толчками.

Она кончила. Продолжительный, сильный оргазм. Пришлось зажать ей рот руками, чтобы никто не услышал криков.

Мы стояли полуголые на лестничной площадке и обнимали друг друга. Я прижал ее крепче к себе, думая о том, что это последний раз. Я даже заплакал, пряча лицо в ее волосах. Из диких зверей мы превратились в нежных щенят.

“Кто знает, – подумал я, – возможно, Стивенсон в своей истории про доктора Джекила и мистера Хайда имел в виду именно это, когда говорил о двойственности человеческой натуры”.