Что говорить? Теперь размахивать руками и раздавать дочери пощечины Алина не имела никакого морального права. Что заслужила, то и получила. К тому же Натали всегда любила свою тетку. Только тетки не обязаны посвящать племянникам все свое время, не обязаны жертвовать карьерой и всегда находиться рядом. Это прерогатива матерей. Тете легко можно простить постоянное отсутствие, матери — очень сложно. Натали была обижена, потеряна, к тому же вырвана из привычной среды. Это Алине не надо было ничего менять, а ей предстояло окунуться в совершенно чужой, неведомый мир. Ей было страшно, неудобно, непонятно, почему с ней это происходит, зачем с ней так поступают. Она хотела обратно: домой, в Америку, в свою elementary, в свою розовую комнату с кружевным пологом над кроватью, к своей Мэри, трогательно напевающей каждый вечер «When you wish upon a star»[15], сидя с Натали. Но сейчас Маша вынуждена была сидеть у другой кровати — больничной койки, на которой умирал от травм ее муж, попавший в страшную автомобильную аварию. Врачи говорили, что шансов практически нет, но и спустя месяц после катастрофы его организм продолжал бороться, а Маша не переставала надеяться. Алина сочувствовала. Она никогда сознательно не желала сестре такого горя, она даже иногда винила себя: это ее зависть могла такое сделать, это она, Алина, так часто сокрушалась о том, что у Марии Кравцовой слишком гладкая, безбедная жизнь. Да, есть одно горе: детей своих нет, так она и эту проблему устранила: присвоила себе Алинину дочь, и дело с концом. Алина часто думала о том, что необходимо как-то забрать Натали, придумать что-нибудь, перевернуть привычный уклад жизни, но не знала, как это сделать. Часто, лежа ночами в гостиничных номерах, она просила неведомую пустоту помочь ей, как-то поспособствовать, предоставить случай, но она никогда не думала о подобном развитии событий, о таком трагическом способе возвращения собственного ребенка. Жизнь все решила сама, послав навстречу «Мерседесу» Арчи летящий на бешеной скорости «Форд Транзит» с пьяным водителем за рулем. Теперь Маша проводила дни и ночи в часовне одной из лучших больниц Нью-Йорка.

— Ты же некрещеная, — недоуменно заметила Алина. Она сорвалась в Америку, как только узнала о трагедии. Она никак не ожидала застать всегда трезвомыслящую и благодушно воспринимающую теорию эволюции сестру в таком месте.

— Не думаю, что это имеет значение, — откликнулась Маша абсолютно безэмоциональным тоном. — Говорят, перед ним все равны.

Очевидно, теперь Маше было легче молиться, чем не делать этого. Если бы Алина могла, она бы помолилась вместе с ней о здоровье Арчибальда, но она и слов не знала, и надобности не чувствовала. Не могла поверить в то, что чья-то жизнь может зависеть от нескольких просительных слов, обращенных ввысь. Проси не проси, а все равно будет так, как суждено. Алина понимала: молитва давала сознание своего участия в процессе. Ведь самое ужасное для человека — потеря контроля над ситуацией, бессилие и бездействие.

Алина бездействовать не умела. И она сделала то, что не могла не сделать в данный момент: забрала Натали, запретив себе думать о том, как себя будет чувствовать ребенок, оказавшийся в совершенно чужой, незнакомой среде. И теперь Алина пожинала плоды своего поступка. Натали протестовала, и ее бунт был понятен и объясним. Ей предстояло поменять все от кровати до страны.

Алина уже полгода снова жила в Москве. Здесь одна за другой открывались выставки, здесь был долгосрочный контракт с русским изданием модного глянца, отсюда проще попасть на съемки в Европу, где теперь она бывала чаще, чем в других частях света, и здесь снова появилась надежда на обретение личного счастья. Надежда, правда, пока не осознанная и всерьез не воспринимаемая. Так, вялый интерес, позволяющий, однако, держать себя в тонусе и ощущать себя мало-мальски привлекательной в свои неполных тридцать четыре.

Он являлся владельцем художественной галереи, любил цитировать Гиляровского и не любил вишневый компот: боялся подавиться косточками — недостаток, с которым вполне можно было примириться. С Алиной ему нравилось проводить время (так он сам говорил). Возможно, она была ему симпатична сама по себе, но, скорее всего, его подкупило то, что на вскользь оброненную им на одном из приемов фразу «Через час Филиппов угощал Закревского сайками с изюмом, а через день от покупателей отбою не было» (он как раз брал в это время с подноса тарталетку с этим самым сушеным виноградом) стоявшая неподалеку в одиночестве Алина неожиданно откликнулась:

— Гиляровский?

— Как приятно встретить образованного человека.

С тех пор они и встречались раза два-три в неделю: ходили в театры, на выставки, беседовали о книгах и фильмах, что демонстрировали в передаче Гордона «Закрытый показ», обменивались мнениями о новой работе Лунгина и последнем романе Уэльбека, заполняли друг другом духовный вакуум, но и только. Инициативы в развитии отношений он не проявлял, Алина событий тоже не торопила. Ей и без того хватало, что торопить и кого торопить: редакторов журналов, организаторов поездок, солнце, не желающее заходить в тот момент, когда так красиво по небу парит альбатрос, и ветер, неожиданно стихающий тогда, когда она вознамерилась запечатлеть развевающиеся волосы идущих по полю юных фламандок. Жизнь Алины — одна сплошная спешка. К тому же она столько раз проигрывала в любви, что теперь торопиться отказывается. А может быть, понимает, проигрывала потому, что играла, и больше играть не хочет. А возможно, она все еще помнит, где именно в Москве находится центр «Полиграф» и как выглядит его руководитель. Возможно, она все еще пытается понять, какая неведомая сила заставляет ее вспоминать о человеке, с которым ее ничего не связывает. Алина уверена, что не связывает. Она ошибается. Но пока об этом не знает. Она продолжает встречаться с вишневым компотофобом, работать и бегать по солнцевским школам, выбирая лучшую для Натали. Она измучилась, но Натали этого понимать не желает:

— Я не хочу это носить! — девочка пытается стянуть с себя сарафан, не расстегивая. — Не желаю! И в школу я не хочу, раз там носят такое уродство. У меня была юбка клетчатая и пиджак, а тут все черное: фу!

— Натали, но ведь блузка будет белой. С воротничком, с оборочкой.

— Не хочу.

— Не капризничай!

— Буду! — Натали топает ногой. Алина чувствует взгляды продавцов и покупателей! Стыдно. Ужасно стыдно.

— Прекрати, я тебе говорю!

— Нет!

Алина чувствует, как рука непроизвольно замахивается, но звонок телефона останавливает удар.

— Все кончено. — Больше Маша не произносит ничего. Молчит и Алина. Слова неуместны. Она не только не завидует. Она сочувствует и жалеет. Впервые в жизни она чувствует согласие и единение с сестрой, впервые действительно хочет сделать для нее что-то хорошее.

И Алина сделает: подставит плечо и станет жилеткой, будет тормошить и заставит работать, организует приглашение на гастроли в Москву, а после концертов будет кормить, поить, обеспечивать уют и отвлекать, отвлекать, отвлекать. Станет говорить беспрерывно так, как привыкла это делать сама Маша, чтобы только не позволить сестре вспоминать, грустить, страдать и плакать. Алину больше не раздражает неуемная радость Натали от присутствия обожаемой Мэри, она готова терпеть и это. И даже предложение Маши забрать Натали обратно в Америку не вызывает в ее душе прежнего негодования. Слова сестры больше не пустой звук, а горькая правда жизни: