Иисус, ссылаясь на Второзаконие[129], говорил, что не хлебом единым будет жив человек[130]. Уже в нашем веке некоторые психологи — такие, как К. Г. Юнг, утверждали, что у человека существуют некие внутренние, нематериальные потребности, столь же насущные, неотложные и элементарные, как потребность в пище, крове над головой и продолжении своего рода. Вероятно, можно доказать, что эти внутренние потребности представляют собой более достоверное оправдание человеческого бытия, чем пресловутый «разум», выделяющий человека из царства животных. Одной из наиболее насущных потребностей такого рода является необходимость постижения смысла, осознание цели жизни. Человеческое достоинство основано на априорном допущении о том, что человеческая жизнь важна и значительна сама по себе. Мы с большей готовностью согласимся переносить боль, унижение, скорби и всевозможные болезни, если все это служит некоей цели, чем если все это не будет иметь никаких последствий. Мы готовы переносить лишь то, что имеет хоть какую-то важность.

По традиции, все равно — оправданной или нет, задача выявления конкретного смысла и цели бытия (в большей или меньшей мере и с разной степенью эффективности) обычно возлагалась на религию. Даже сама концепция государства (которая, в форме национализма, непременным элементом которого была религиозная составляющая) по-прежнему продолжает существовать в религиозном контексте. Государство, даже если оно декларируется как секулярная структура, тем не менее может интерпретироваться как политическая единица, отражающая определенный божественный мандат или гарантии неких дарованных Богом прав, или актуализацию некоторых законов, корни которых лежат в чисто религиозной почве. Даже так называемая Великая Французская революция, которая, на первый взгляд, полностью отрицает всякую организованную религию, на самом деле просто поменяла название объекта почитания, дав ему название «прав человека», в основе которых лежали чисто религиозные представления. В самом конце Робеспьер, по-прежнему отрицавший Церковь и любое божество с антропоморфными чертами, тем не менее выступил сторонником установления «культа Верховного Существа».

Начиная с конца XIX — начала XX в. начался процесс невиданного прежде увеличения числа научных дисциплин и расширения сфер познания. Новые дисциплины приобретали все более и более выраженный специализированный характер, и их число продолжало и продолжает увеличиваться. Это было продиктовано ориентацией, радикально отличной от той, которой придерживалась наука при жизни наших предков. Имена, с которыми в первую очередь связано подобное изменение ориентации, — это, конечно, Маркс, Дарвин и Фрейд, хотя в этом же ряду можно назвать множество других мыслителей в области социологии, психологии и прочих родственных им наук. Со времен Дарвина наука обрела в сознании широких кругов столь высокий авторитет, которого она никогда прежде не знала. Вплоть до середины XIX в. социология вообще не существовала как самостоятельная научная дисциплина, а психология получила статус науки и того позже. Более того, каждая из новых дисциплин или сфер научной деятельности вскоре начала дробиться на все новые и новые направления и течения. В рамках этого процесса начала разрушаться и делиться на отдельные фрагменты целостная картина мира, предлагаемая религией.

Для Исаака Ньютона, жившего за полтора века до Дарвина, наука не только не была отделена от религии, но, напротив, являла собой один из аспектов религии, вторичный и подчиненный по отношению к ней. По мнению Ньютона, наука — всего лишь средство раскрытия и постижения совершенного Божьего замысла о мире. Она всегда сочеталась с философией, будучи неотделимой от нее. Наука воспринималась как одно из множества направлений человеческой деятельности, развивающихся в унисон друг с другом ради того, чтобы помочь человеку осмыслить его место в мироздании, а также постичь законы, по которым функционируют и человек, и космос. Ньютон никогда не мечтал и менее всего стремился к тому, чтобы сделать науку чем-то автономным, этаким подобием закона в себе. Однако во времена Дарвина наука сделалась именно такой самодостаточной вещью и, будучи оторвана от контекста, в котором она ранее существовала, стала мыслить себя как соперница абсолюта, альтернативное хранилище знаний и мнений. В результате религия и наука утратили взаимосвязь и стали действовать порознь, нередко открыто противостоя друг другу, так что человечеству все чаще приходилось делать выбор между ними. Таким образом, дарвиновская наука дошла до того, что начала представлять собой серьезную угрозу не только богословским постулатам религии, но и самой функциональной утилитарности (то бишь практической пользе) религии — ее способности «связывать все сущее воедино», то есть указывать цель и смысл бытия.

Аналогичный процесс происходил и в сферах, именуемых сегодня социологией и психологией. Они тоже все более и более отрывались от контекста, по преимуществу религиозного, в котором прежде были заключены. Они тоже бросали открытый вызов статусу религии, отдавая предпочтение самым разным, часто противоречащим друг другу, иерархиям ценностей. Искусства также начали подчеркивать свою независимость. С древнейших времен искусство было неотрывно связано с религиозными устремлениями человека и его религиозными ритуалами. Еще со времен Древнего Вавилона изобразительное искусство было наполнено образами всевозможных божеств. Эта традиция, воспринятая живописью эпохи Возрождения, была подхвачена музыкой Баха и Генделя, и искусство неизменно признавало примат религии. В конце концов, у слова «культура» общий корень со словом «культ», восходящий к латинскому колере — «почитать». Однако в XIX в. культура сама превратилась в культ — культ, претендовавший на роль замещения существующей религии, стремившийся стать новым абсолютом. Лучший пример тому — пресловутая доктрина l'art pour l'art («искусство для искусства»). Она нашла яркое выражение в эстетике таких личностей, как Гюстав Флобер, Джеймс Джойс и Томас Манн, которые открыто сравнивали художника с Богом-Творцом и проводили прямые аналогии между словом с маленькой буквы (орудием и инструментом творения) и Словом с большой буквы, то есть Логосом. Эта тенденция достигла своего апогея в представлениях опер Вагнера в Байрейте, где искусство обретало статус религиозного ритуала или праздника, заменявшего собой религию. Присутствовать на представлениях «Кольца нибелунга» в Байрейте означало ни много ни мало пережить мистический опыт, причем не только для образованной элиты, но и для таких типов, как Адольф Гитлер:

«Когда я слушаю Вагнера, мне кажется, будто я слышу ритмы погибшего мира. Я представляю себе, что однажды в волнах, приведенных в движение «Золотом Рейна», наука откроет тайные взаимосвязи с порядком мироздания. Созерцание мира, воспринимаемого посредством чувств, превосходит всякое знание, даваемое точной наукой, а также философией».

ИЗМЕНА ВЕРЕ

Накануне Первой мировой войны западное общество обнаружило, что оно находится в беспрецедентной ситуации. Прежде существовало одно всеобъемлюще-абсолютное средоточие Разума, затмевавшее все прочие мнения. Теперь вместо него появилось множество противоборствующих друг с другом мнений, претендующих на роль Абсолюта, каждое из которых считало себя воплощением истины в последней инстанции и последней надеждой на будущее. Каждое из этих мнений отстаивало свое превосходство над остальными. Каждое стремилось стать религией и пробудить в людях религиозный импульс, направив его на себя. Неудивительно, что человеческий разум, вынужденный делать тот или иной выбор, был озадачен и обескуражен.