Между тем ноги сами привели меня к яме у вывороченных корней. Концы желтой ленты, которые я связала своими руками, снова валялись на земле, и я невольно задумалась, неужели здесь снова побывали Кло или Кэрол-Линн. Или обе. Я уже заметила, что Кло и моя мать постоянно держатся вместе; там, где была одна, непременно оказывалась и другая, и я никак не могла решить, как я должна к этому относиться. С одной стороны, ничего плохого в этом не было, и все же я вовсе не была уверена, что мне это нравится. Правда, Кло взглядом призывала меня на помощь каждый раз, когда моя мать брала ее за руку, однако я вмешивалась очень редко. Я давно заметила, что девочка назначила себя при моей матери кем-то вроде ангела-хранителя; во всяком случае, куда бы та ни направилась, Кло всюду следовала за ней как привязанная, даже если Кэрол-Линн ее об этом не просила.

– Я просто не хочу, чтобы она куда-нибудь влезла, – отрезала Кло, когда я задала ей прямой вопрос. К счастью, мне достало ума не сказать, насколько мне нравится, что в ней неожиданно, – а для меня это действительно стало неожиданностью! – проснулись такие свойства характера, как заботливость и стремление опекать слабого. На самом деле ничего странного в этом не было: я просто забыла – заставила себя забыть – о том, в какое волнение привело девочку известие о моей беременности и как трепетно она рассматривала мои первые УЗИ-снимки (один из них она даже приколола к пробковой доске над своей кроватью). Интересно, почему я так упорно старалась не вспоминать об этом? Наверное, потому, что некоторые воспоминания причиняют слишком сильную боль, и ты невольно стремишься поскорее от них избавиться.

Миновав то место, где лежали на земле оборванные концы желтой ленты, я остановилась на самом краю ямы и снова вдохнула перегнойный запах влажной, плодородной земли. «Я буду любить тебя вечно!»… Как же мне хотелось узнать, кто носил вторую половинку кольца и тосковал ли он по этой неизвестной женщине, когда она пропала.

По небу протянулись широкие полосы розового и оранжевого, и их отсвет падал на землю внизу, точно горнее благословение. Я подняла взгляд, чтобы проследить, как последние отблески зари, легкие, как вздох, покинут темнеющее небо. Но вот заря догорела, а я все еще смотрела на то место над горизонтом, где погас последний луч света, и мечтала вернуть на небо закатные краски.

Потом в хлопковом сарае загорелся огонек, и я увидела, как за окном движется темный силуэт Томми. Вспомнив, что собиралась с ним поговорить, я двинулась к входу. Над разрушенным углом крыши был натянут голубой брезент, но никаких других следов начавшегося ремонта я не заметила. Очевидно, начавшийся посевной сезон отнимал у Томми все время и силы, и он решил отложить восстановительные работы до тех пор, пока не освободится.

Я негромко постучала в дверь, но ответа не было, и я вошла. Первым мне бросился в глаза все тот же заваленный бумагами стол, только недопитых кружек на нем прибавилось.

– Томми? – позвала я.

– Я здесь, наверху.

– Можно к тебе?

– Конечно.

Поднимаясь на второй этаж, я улыбнулась. Столько лет прошло, а мы по-прежнему придерживались привитых в детстве правил поведения. Хотела бы я знать, до какого возраста мы оба должны дожить, чтобы отбросить наконец условности? В конце концов, мы же родственники и, по идее, могли бы меньше задумываться о соблюдении формальных приличий.

Когда я вошла в мастерскую, Томми сидел за верстаком. Перед ним на листе белой плотной бумаги лежали старинного вида карманные часы со снятой задней крышкой, так что виден был механизм внутри. Мне эти часы почему-то напомнили пациента на операционном столе – брюшина вскрыта, торчат ребра, белеют сухожилия. Над головой Томми горела сильная лампа, отчего его волосы казались совсем бесцветными.

– Ты за пакетами? – спросил брат, не отрывая взгляда от вскрытых часов. В глазу у него поблескивало увеличительное стекло, державшееся на тонком металлическом ободке.

– Вообще-то я пришла поговорить, но могу заодно захватить и пакеты.

Коротким движением головы Томми показал на высокий импровизированный стеллаж, сделанный из пустых молочных ящиков.

– Посмотри вон там, в одной из коробок…

Довольно быстро я отыскала упаковку прозрачных пластиковых пакетов и, сунув ее в карман джинсов, опустилась на страшно неудобный стул грязно-бирюзового оттенка, который здорово смахивал на тот, на котором я сидела в старших классах.

– Милый стульчик…

Томми пожал плечами:

– Когда ломали старое школьное здание, мебель бесплатно раздавали всем, кто готов был вывезти ее за свой счет. К тому моменту, когда я туда добрался, там оставался только этот стул, да и то только потому, что он валялся в кустах позади бейсбольного поля.

Я поерзала на жестком сиденье.

– На нем я снова чувствую себя шестнадцатилетней.

Томми что-то буркнул в ответ, продолжая ковыряться в часах тонкой отверткой.

– Как бизнес? – спросила я. – Как дела с хлопком?

– Хорошо. Плохо. По-разному, в общем. Год на год не приходится, знаешь ли.

– Ну а сейчас?

Не знаю, был ли тому виной школьный стул, но под взглядом Томми я вновь почувствовала себя школьницей, которую вызвали к директору за то, что она передавала записки во время урока.

– Три года назад, – медленно произнес Томми, – погода выдалась отличная, цены на рынке были высоки, а в Китае, напротив, случился неурожай. В тот год я собрал по три тюка с акра и сумел положить в банк кругленькую сумму. И это оказалось весьма кстати, поскольку следующие два года были на редкость неудачными: слишком жарко, слишком много дождей, слишком низкие закупочные цены. Пожалуй, единственная причина, по которой я еще держусь за свое дело, заключается в том, что многие мои соседи разорились и вовсе забросили выращивать хлопок.

Он отодвинулся от стола и, сдвинув на лоб увеличительное стекло, повернулся ко мне.

– Да, на бирже мне удалось провернуть несколько удачных операций с фьючерсами и опционами[17]. На них я заработал достаточно, чтобы выкупить землю у соседей, которые после последних неудачных лет готовы были продавать дешево, лишь бы получить наличные и начать другое дело в другом месте. Сейчас у меня почти шесть тысяч акров – не так уж и много, если подумать, сколько мне нужно собрать, чтобы просто окупить издержки. Для страховки я начал сажать не только хлопок, но и рис, кукурузу, бобы, и все же я остаюсь фермером-хлопководом. Пусть это меня прикончит, но я не перестану выращивать хлопок!

Я долго смотрела на него, гадая, почему я не вижу на его лице следов поражения и почему в его голосе звучит только гордость и непреклонная воля?

– Ну а что будет в этом году? Какую погоду предсказывает «Фермерский альманах»?