Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ананий тыкал в расщелины камышовым посохом, суетливо отскакивал в сторону, когда набегала волна, вскрикивал. Доктор сидел на песке и, придерживая палкой какую-то морскую тварь, наставительно поучал:
— Это репка... Они ест звено, соединяющ три царства природ. Минералов, растений и животные... Кожух оной репк ест составленный из известковая материя и принадлежит первый род. Иглы на поверхност кожух — ест растений. Внутренност — сут животный... Природа подобный произведения дарит бедный страны, уравнят своя щедрот...
«Тунеядцы», — неожиданно зло подумал Павел, сворачивая за выступ скалы, чтобы обойти «доктора естественный история» и прыгающего архимандрита. Это определение пришло ему в голову в первый раз, и теперь, тоже впервые, он подумал о том, что Баранов, по существу, одинок и один молча несет свое тяжелое бремя.
Глава четвертая
Весь день шел дождь, и только к вечеру немного посветлело, показалась плоская вершина горы Эчком. Дождь утих. За бухтой, в проливе медленно передвигались плавучие льдины. Оторванный ветром с глетчеров Доброй Погоды лед плавал тут круглый год.
Привычное зрелище неожиданно напомнило о конце лета, о близкой зиме. Еще об одной зиме на этом чертовом камне... Лещинский раздраженно встряхнул плащ, откинул капюшон. Незагорелое лицо выглядело бледным, припухшим. Словно его тоже затронул скорбут. Надвинув картуз, он зашагал к дому, обходя наполненные водой трещины в почве, мокрые бревна, вынесенные алеутами на плечах из лесу, стружки и камни. Форт продолжал строиться, и никакое ненастье не останавливало работ.
Лещинский жил наверху, в просторной горнице с массивными кипарисовыми балками, двумя окнами, выходившими на внутренний двор и залив. Единственная кривая лиственница, росшая на кекуре, достигала верхними сучьями подоконника, в непогоду скрипела угрюмо и тоскливо. Лещинский приказал Луке срезать ветки, но Серафима молча взяла лестницу, убрала пилу. Промышленный часа два просидел на дереве, пока вернувшийся хозяин не открыл ему окна. По отсыревшему скользкому стволу Лука боялся спуститься.
Крутая лестница из сеней вела прямо в горницу. Иного хода не было, и часто, особенно в дурные минуты, верхний жилец чувствовал себя отрезанным от всех живущих в Большом доме. Сегодня эта обособленность пригодилась.
Поднявшись по ступенькам, Лещинский остановился, прислушался. Внизу было тихо — Серафима ушла в казарму, за дверью горницы тоже не раздавалось ни одного звука. Лишь из караульни, помещавшейся под верхней комнатой, глухо доносилась тягучая нескладная песня скучавшего обходного.
— Не явились! — пробормотал Лещинский.
Раздражение его еще больше усилилось, нудное знакомое чувство пустоты, как перед припадком, подступило к сердцу. Он торопливо потянул клямку, открыл дверь и сразу же облегченно выпрямился. Наплавков и тугощекий Попов сидели в горнице, и, как видно, уже давно. Гарпунщик задумчиво мешал угли в небольшом очаге. Попов, слюнявя пальцы, перелистывал календарь, найденный на столе, разглядывал картинки. Оба молчали, словно встретились здесь впервые. Так условились, если бы в комнату заглянул кто-нибудь из посторонних.
При входе Лещинского Попов шумно вздохнул, откинул книжку, распрямил литые плечи.
— Долгой-то гулял, барин, — заявил он недовольно. — Месяц солнца не дожидается.
Наплавков не сказал ни слова.
Лещинский промолчал, повесил на рогулину картуз и плащ, пригладил волосы, закрыл на щеколду дверь. Хворь и дурное настроение пропали: Наплавков пришел, приближалось давно задуманное и решительное...
— «Te deum laudamus»... — неверующий, вспомнил он слова молитвы, торжествуя и тревожась одновременно. Плод созревал, нужно его умело снять.
Припомнилось четверостишие, сочиненное неизвестно кем, еще там, в Санкт-Петербурге, и подкинутое приятелями:
В течение полвека
Все полз, да полз, да бил челом.
И наконец таким невинным ремеслом
Дополз до степени известна человека...
Под эпиграммой был нарисован он, Лещинский, с умильной рожей, стоявший на четвереньках возле огромного ботфорта... Прелестно. Смеются над поверженными, перед достигшими — сгибаются...
Лещинский подошел ближе, погрел руки, отодвинулся, снова вернулся к двери, выглянул на лестницу.
— Пуст дом. Науками и ремеслами занимаются, — сказал он невинно. — Любезный правитель наш с преемником.
Наплавков перестал шевелить угли, внимательно, словно изучая, в сотый раз смотрел на хозяина. Еще можно уйти, не досказав до конца, словно ничего не произошло. Не было веры в Лещинского, в крепость его случайного компаньонства. Разные у них помыслы. Однако выбирать не из чего. Лещинский ближе к Баранову и знает достаточно для того, чтобы заковать их всех в кандалы. Но изменять он теперь не станет. В этом гарпунщик был твердо уверен. Слишком долго он присматривался к отставному помощнику, догадывался о его расчетах, о честолюбивых планах, зависти и озлоблении. Другого такого случая Лещинскому не представится, и он это понимает сам. А им в конце концов все равно.
Наплавков бросил щепку, которой разгребал золу, аккуратно стряхнул осевший на полу кафтана пепел. Прежнее уверенное, немного насмешливое состояние снова вернулось к нему.
— Начнем и мы, — заявил он, вставая. — Время золотое. Зря раскошеливаться не годится.
Хромая, Наплавков подошел к столу, вытащил из внутреннего кармана небольшую книжечку, достал оттуда лист бумаги, исписанный крупным неровным почерком.
— Для начала, — сказал он нарочно грубовато и строго, — потребно нам определить, кто распоряжаться и командовать будет во всех действиях, направлять и принимать меры всяческие и особые... Промышленные прошедшим разом на манер казачьего круга зачинать мыслили, почтенным именем Войска Донского велели сыскать хорунжего. До сбора всех промысловых...
Он остановился, глянул на бумажку, помедлил немного.
— Половины людей нету. Зверя бьют по островам... Что ж, изберем пока хорунжего. Называй, кого?
Попов и Лещинский молчали. Зверобой что-то натужно соображал, скреб щеку, а Лещинский сидел с опущенными глазами и казался усталым и равнодушным. Однако, внимательно вглядевшись, можно было заметить, как жадно трепетали его веки.
— Вас тут двое, — сказал он спустя некоторое время, словно после значительного раздумья. — Тебя, Василий Иванович, а то и Попова...
С большим усилием он скрывал свою радость. Наконец-то гарпунщик начинал действовать.
Наплавков быстро и проницательно глянул на Лещинского. Но тот вдруг поднялся, подошел к двери, будто хотел проверить, не подслушивает ли кто, затем спокойно вернулся на место.
Наступило непродолжительное молчание. А потом Наплавков поднялся, решительно хлопнул по столу книжкой.
— Ну, будь по-твоему, — сказал он Лещинскому. — Попова определим хорунжим. У меня ноги хворые, не угонюсь за всеми. Попов помолодше и поудалей будет.
Он усмехнулся, подошел ко все еще молчавшему зверобою, крепко и
