– Нет, лежали на каминной решетке. Она свернула их в комок и бросила туда.

– В жаркий вечер, когда камины не топятся? Почему просто не выбросить в мусорную корзину? В комнате была корзина?

– Да. Она выбросила туда пластиковый мешок из химчистки.

Гамаш разровнял оба листка и прочел написанное, попивая красное вино.

С удовольствием вспоминаю наш разговор. Спасибо. Это помогло.

И на другом листке:

Спасибо за доброту. Я знаю: то, о чем было мною сказано, никуда дальше не пойдет. Иначе мне могут грозить крупные неприятности!

Это было написано печатными буквами.

– Я отправила копию на почерковедческий анализ, но буквы тут печатные. Это, конечно, затрудняет экспертизу, – сказала Лакост.

Когда принесли основное блюдо, старший инспектор накрыл листки льняной салфеткой. Омар для него, filet mignon[66]для Бовуара и прекрасно приготовленная камбала для Лакост.

– И что, эти два послания написаны одной рукой? – спросил Гамаш.

Бовуар и Лакост переглянулись, но ответ казался очевидным.

– Oui, – ответил Бовуар, заправляя в рот первый кусочек стейка.

Он представил, как шеф-повар Вероника обрабатывала это мясо, приправляла беарнским соусом. Знала, что это он заказал.

– Замечательная кухня, – сказал Гамаш официанту, когда тот несколько минут спустя убирал тарелки и подавал поднос с сырами. – Интересно знать, где училась шеф-повар Вероника.

Бовуар насторожился.

– Нигде она не училась. По крайней мере, формально, – сказала агент Лакост, улыбаясь официанту, которого она опрашивала в связи с убийством всего несколько часов назад. – Я говорила с ней сегодня. Ей шестьдесят один год. Формально она нигде не училась, но переняла рецепты у своей матери. И еще немного путешествовала.

– Никогда не была замужем? – спросил Гамаш.

– Угу. Приехала сюда, когда ей было под сорок. Почти полжизни здесь провела. Но это не все. Есть еще и мое ощущение.

– Какое? – спросил Гамаш.

Он доверял чувствам агента Лакост.

Бовуар ее чувствам не доверял. Он и своим-то не доверял.

– Вы знаете, что в закрытых человеческих сообществах, например в школах-интернатах, монастырях, среди военных, где люди живут и работают в замкнутом пространстве, события происходят и оцениваются не так, как в большом мире?

Гамаш откинулся на спинку стула и кивнул.

– Эти ребята приезжают сюда на несколько недель, может быть, месяцев. Но взрослые живут здесь годами, десятилетиями. Их всего трое. А годы идут и идут.

– Ты это о чем? О человеческой совместимости? – спросил Бовуар, которому не нравилось то, к чему эти рассуждения могли привести.

Гамаш взглянул на него, но промолчал.

– Я хочу сказать, что с людьми, которые много лет живут на берегу озера, случаются странные вещи. Ведь это охотничий домик, пусть и большой, пусть и великолепный. Но он все равно изолирован от мира.

Навидались дел, кто денег хотел,

Кто золото здесь искал.[67]

Они посмотрели на Гамаша. Когда шеф начинал цитировать стихи, это редко проясняло ситуацию для Бовуара.

– «Навидались дел»? – повторила Лакост, которая обычно любила слушать стихотворные цитаты из уст шефа.

– Это я соглашался с тобой, – улыбнулся Гамаш. – Как и Роберт Сервис. Странные дела творятся на берегах озер в глуши. Странные дела творились здесь прошлой ночью.

– И творили их те, «кто золото искал»? – спросил Бовуар.

– Почти всегда это именно так, – сказал Гамаш и кивнул Лакост, приглашая ее продолжать.

– Я думаю, что у Вероники Ланглуа возникло кое к кому чувство. Сильное чувство.

Гамаш подался вперед.

Людей убивают не пули, не ножи, не удар кулаком в лицо. Их убивают чувства. Оставленные надолго без присмотра. Иногда замороженные на холоде. Иногда похороненные и разлагающиеся. А иногда скрывающиеся на берегу озера в лесной глуши. Стареющие и становящиеся все более странными.

– Правда? – встрепенулся и Бовуар.

– Не смейтесь. Тут имеет место большая разница в возрасте.

Судя по виду Гамаша и Бовуара, желания смеяться у них не возникло.

– Я думаю, она влюблена в метрдотеля.

* * *

Клара считала, что по своему умению избегать неприятностей Морроу равны олимпийцам, при этом сами они весьма неприятны. Но она и представить себе не могла, что убийство сестры и дочери может оставить их равнодушными.

И тем не менее за первым блюдом они ни словом не обмолвились о Джулии. Хотя Клара должна была признаться, что и сама она не желала поднимать эту тему.

«Еще хлеба? Ах, какое несчастье с Джулией».

Как это можно сказать?

– Еще вина?

Томас наклонил бутылку над столом. Клара отказалась, но Питер принял предложение. Наконец Клара почувствовала, что больше не может это выносить. По другую сторону стола миссис Морроу подняла вверх вилку для рыбы. Она подключалась к разговору, но без интереса. И лишь для того, чтобы поправить неверное толкование, неверное произношение или откровенную ошибку.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Клара.

После этого вопроса разговор резко оборвался, все лица обратились к ней. Только Берт Финни и Бин смотрели в другую сторону.

– Ты спрашиваешь у меня? – произнесла свекровь.

Кларе показалось, что с нее содрали кожу. Если не этим тоном, то уж точно взглядом.

– Такой ужасный день, – сказала она, не понимая, откуда у нее этот самоубийственный инстинкт.

Может быть, Морроу правы. Может быть, от разговора об этом станет еще хуже. Внезапно Клара почувствовала себя садисткой, избивающей эту миниатюрную скорбящую старую женщину. Зачем лишний раз напоминать ей о жуткой смерти дочери? Да еще за картофельным супом.

Кто теперь потерял разум?

Но дело было сделано. Вопрос задан. Она уставилась на мать Питера, которая смотрела на нее с таким видом, будто наблюдала за убийством собственной дочери. Клара опустила глаза.

– Я вспоминала Джулию, – сказала миссис Морроу. – Какой она была красавицей. Какой доброй и любящей. Спасибо, что спросила, Клер. Жаль, что никто из моих детей не догадался спросить. Но они, кажется, предпочитают говорить об американской политике и последней выставке в Национальной галерее. Неужели эти вещи волнуют вас больше, чем судьба сестры?