– А что нам там делать?

Я потянулась, почувствовала, что она меня внимательно, со всех сторон оглядывает.

– Ладно, – помолчав, согласилась я.

Похоже, чем худее я становилась, чем больше выпирали у меня ребра, тем больше ей нравилась. Мне казалось само собой, что теперь я даже больше похожа на Эмили, чем прежде. Оно и понятно. Если посмотреть фотографии девушек в журналах, согласишься с Робин: стоит нам, женщинам, стать похожими на смерть, мы превращаемся в красоток, подобных моделям.

Робин усмехнулась, поднялась с кровати, переплела волосы. Приводя себя в порядок перед уходом, она повернулась ко мне: рубашка разглажена, галстук ровно на своем месте, в ушах сережки.

– Да, чуть не забыла, – заговорила она, вытаскивая из сумки папку и бросая ее на кровать, – Аннабел сказала, что болезнь не избавляет тебя от необходимости читать. – Я вспыхнула, представив себе, что Аннабел каким-то образом все известно – и то, чем мы занимались, и то, что я вовсе не больна, пусть даже провела три дня дома перед телевизором, и…

– Пожалуйста, – прервала мои мысли Робин.

– Извини. Спасибо.

Губы ее искривились в легкой улыбке, смысл которой остался мне неясен; на какой-то миг я отвлеклась, и Робин словно перестала для меня существовать.

– Ладно. – Она закинула ранец за спину. – Все, я пошла. Попозже увидимся?

– Конечно. – Я встала с кровати. – Погоди, посмотрю, чист ли горизонт.

Она закатила глаза.

– Да не суетись ты, что-то мне подсказывает, что твоя мамаша все равно ни черта не видит вокруг себя.

Она выскользнула из комнаты, не дав мне времени остановить ее, сказать, что эти слова меня задели, – внезапно возникшее желание защитить мать, чувство вины перед ней за грубость, ведь в словах Робин отразилось мое собственное к ней отношение. Я не двигалась с места, пока внизу, отозвавшись легким дребезжанием оконного стекла, не хлопнула входная дверь. Тут я вскочила, собираясь окликнуть Робин, но она уже отбегала от дома и через секунду-другую исчезла из виду.

Я плюхнулась на кровать и подтянула колени к груди; в лучах солнечного света плавали пылинки. Папка валялась у моих ног; я осторожно потрогала ее пальцами, словно опасаясь, что она может загореться. Внизу ожил телевизор: должно быть, маму разбудил стук двери. Я снова невольно поморщилась, вспомнив хамскую реплику Робин, взяла папку и аккуратно открыла.

К верхнему краю первой страницы скрепкой был прикреплен сложенный вдвое лист бумаги. Я развернула его и увидела четкий почерк Аннабел.

«Это может быть тебе интересно, – написала она. – Непременно прочитай».

Внизу была пририсована карикатура – явно дело рук Робин (ее стиль – твердый штрих). Я разозлилась: какого черта она читает записки, адресованные исключительно мне, да еще что-то корябает на них? Я представила, как она касается бумаги своими липкими детскими пальцами, перевернула лист в поисках чего-нибудь еще – то ли ясного указания, что делать дальше, то ли хотя бы намека на это, – но ничего не нашла. На улице засмеялся ребенок; проезжавшая мимо машина на секунду остановилась и двинулась дальше. Я вернулась к чтению.

«В 1484 году Генрих Крамер предпринял одну из самых ранних попыток преследования женщин, обвиненных в ведовстве, – такими словами начинался текст. – Почти сразу после этого местный епископ отрешил его, назвав „старым безумцем“, от службы в приходе, и далее он был вообще изгнан из Инсбрука. В качестве ответного удара последовал Malleus Maleficarum[16] – рассуждение о ведовстве, приобретшее во всем западном мире огромный авторитет и влияние и приведшее к казни тысяч женщин в Европе и за ее пределами».

Я читала не отрываясь: детальное описание процессов; повсеместное помрачение умов, отравленных рассказами о магии, и случайных отклонений от нормы. Я представила себе Маргарет Баучер, пожираемую языками пламени, и буквально содрогнулась от гнева: жестокое и бессмысленное убийство.

«Таков ущерб, который способен нанести всего один человек, – так заканчивался текст. – Обида уязвленного эго, холодная ярость преданного анафеме человека: все это чревато последствиями, тяжесть которых невозможно преувеличить. Остается лишь надеяться, что все мы как цивилизация оставили подобные вещи далеко позади, и все же, все же…»

Завороженная, я перевернула страницу, но она оказалась пустой. «Выводы делайте сами, – сказала однажды Аннабел, наклоняясь вперед на своем колченогом стуле. – Примените эти уроки к собственной жизни и думайте – всегда думайте сами».

Я всегда думала, что Ники живет в такой же старинной роскоши, как Алекс, в обстановке не выставляющего себя напоказ богатства. Но все оказалось не так: сверкающий белизной дом, окруженный просторными газонами и серебристыми березами, выложенные каменными плитами застекленные террасы, отсвечивающий на закатном багровом солнце бассейн. «Нувориши», – скривилась Робин, и я в который уж раз подумала: а что она думает о моем доме, да и обо мне самой? Через газон к нам направлялась Ники, и я отбросила эти мысли.

– Холодновато для плавания? – хмуро осведомилась Робин.

– Ничуть. – Ники одарила нас ослепительной улыбкой, под ее круглыми, как у куклы, глазами расплылась тушь. – Хорошо, что смогли прийти. – Она повернулась ко мне. – Тебе как, лучше?

– Гораздо лучше, – кивнула я.

– Тобой сегодня мистер Холмсворт интересовался, – продолжала Ники; надеюсь, она не заметила, как резко мы с Робин ощетинились при упоминании декана. – Он славный, правда?

– Ну да, – чуть помолчав, откликнулась я.

Робин взяла себя в руки и потянула меня за собой.

– Алекс и Грейс не видела?

– Они там. – Ники ткнула пальцем в сторону дома. – Налейте себе чего-нибудь, барменом у нас Нейтан работает.

– Это твой парень? – спросила я, чувствуя, что Робин все настойчивее сдавливает мне кисть и увлекает за собой.

– Да с чего ты взяла? – засмеялась Ники. – Брат.

Я улыбнулась в ответ, смущенно пожала плечами и, уступая нажиму Робин, двинулась следом за ней; улыбка Ники угасала на глазах.

Из дома неслись звуки музыки, Робин низким голосом подпевала: слова из песни «Нирваны» – «вывалянная в грязи, отбеленная в хлорке» – до сих пор звучат у меня в памяти. В доме девушки, рассевшись стайками по диванам, пили из пластиковых стаканов и угощались закусками, искусно разложенными на блюдах с крупной надписью фломастером: «Вечеринка!»

– Та еще вечеринка, – проворчала Робин, когда мы подошли к Алекс и Грейс. Их голые ноги прилипли к прозрачному пластику, защищавшему диван.

Алекс слабо улыбнулась в ответ; при ярком свете на ее лице особенно отчетливо выделялись голубовато-серые круги под глазами. Я посмотрела на Грейс: она грызла ногти и не сводила глаз с гостей – одни прыгали в бассейн, другие пытались (безуспешно) запечатлеть на фото момент прыжка.