Имя Дизеля стало синонимом одного из нефтепродуктов, но свой двигатель он разрабатывал с использованием различных видов топлива, от угольной пыли до растительных масел. В 1900 году на Всемирной выставке в Париже он продемонстрировал модель, работающую на арахисовом масле, и со временем стал горячим сторонником этого вида топлива. В 1912 году, за год до смерти, Дизель предсказал, что растительные масла станут не менее важным источником топлива, чем продукты переработки нефти[427].

Для владельцев арахисовых ферм такая перспектива, без сомнения, была более привлекательной, чем для хозяев нефтяных полей, но со смертью Рудольфа Дизеля воплощение проекта в жизнь приостановилось. Отсюда возникла вторая теория заговора, в наши дни нашедшая выражение в сенсационном газетном заголовке «Убит агентами больших нефтяных трестов»[428].

Недавно интерес к биодизельному топливу возродился. Оно загрязняет среду меньше, чем нефтепродукты, однако порождает другие противоречия, так как конкурирует за пахотные земли и тем самым толкает вверх цены на продукты питания. В эпоху Рудольфа Дизеля это не вызывало особых опасений: климат был предсказуемым, а загрязнений намного меньше. Изобретатель приходил в восторг при мысли, что его двигатель поможет развиваться бедным сельскохозяйственным странам. Каким оказался бы современный мир, если бы самыми ценными землями в последние сто лет стали не те, где добывают нефть, а те, где можно выращивать арахис?

Об этом, как и о том, что в действительности произошло с Рудольфом Дизелем, остается только гадать. Когда спустя десять дней тело всплыло рядом с другим кораблем, оно уже слишком разложилось для вскрытия. Команда даже не захотела поднимать его на борт. Они забрали из пиджака Дизеля кошелек, перочинный нож и футляр для очков, которые потом опознал сын. Тело изобретателя поглотили волны.

В 1845 году к часам на церкви Святого Иоанна в Эксетере, на западе Англии, добавили интересное новшество — еще одну минутную стрелку, которая на четырнадцать минут опережала первую[429]. По объяснению газеты Trewman’s Exeter Flying Post, это было «большое удобство для общества», так как теперь часы показывали «не только точное время в Эксетере, но и железнодорожное время»[430].

Чувство времени всегда определялось движением планет. О «днях» и «годах» люди говорили задолго до того, как узнали, что Земля вращается вокруг своей оси и вокруг Солнца. Благодаря росту и убыванию луны возникло представление о месяцах. Движение солнца по небосводу показывало время дня. Но момент, когда солнце достигает высшей точки, зависит, конечно, от места наблюдения. Если вы окажетесь в Эксетере, это наступит примерно на четырнадцать минут позже по сравнению с Лондоном.

Естественно, когда часы стали обычной вещью, люди начали ставить их согласно наблюдениям за небом. Это было удобно для координации действий только с местными жителями. Если два человека живут в Эксетере и условятся встретиться в семь вечера, вряд ли имеет какое-то значение, что в Лондоне, в 320 километрах от их местонахождения, полагают, что сейчас 7:14. Однако как только между Эксетером и Лондоном стали курсировать поезда, останавливающиеся во множестве других городков, в каждом из которых было свое представление о текущем времени, люди столкнулись с логистическим хаосом. Первые железнодорожные расписания информировали путешественников, что «время в Лондоне примерно на четыре минуты отстает от Рединга и на семь с половиной минут опережает время в Сайренсестере» и так далее, но многие пассажиры, понятное дело, безнадежно путались. Хуже того, путались машинисты и сигнальщики, что повышало риск крушений[431]. Поэтому железные дороги перешли на «железнодорожное время». В основу было положено среднее время по Гринвичу, определяемое знаменитой обсерваторией в лондонском районе Гринвич.

Власти некоторых городов быстро уловили пользу стандартизации времени по всей стране и соответствующим образом скорректировали свои часы. Кое-кто обижался на столичное своеволие, держась за мысль, что их время — это «правильное время», как с очаровательным местечковым патриотизмом выразился Flying Post. Много лет декан Эксетера упрямо отказывался перевести часы на городском кафедральном соборе.

Конечно же, никакого «правильного времени» не существует. Как и в случае денег, польза от него есть, если только оно общепринято. Тем не менее точное измерение времени возможно. И оно случилось в 1656 году благодаря голландцу по имени Христиан Гюйгенс. Конечно, часы люди знали и до Гюйгенса. Самые разные цивилизации, от Древнего Египта до средневековой Персии, использовали водяные часы, другие отмеряли время по отметкам на свечах[432]. Но даже самые точные устройства могли ошибаться на пятнадцать минут в день[433]. Для монаха, который хочет определить время молитвы, это не имеет большого значения, если только Господь не ярый поборник пунктуальности. Но для одной области деятельности, которая становилась все более важной, возможность точно отмерять время имела огромное экономическое значение. Это мореплавание.

По высоте солнца над горизонтом моряки могли определить широту — местоположение с севера на юг. Но долготу, или расположение с востока на запад, им приходилось угадывать. Неправильная оценка могла привести — и часто приводила — к тому, что корабли приставали к берегу в сотнях километров от определенного штурманом места. Иногда они в буквальном смысле натыкались на землю и тонули.

Чем здесь могло помочь точное измерение времени? Помните, почему время на часах в Эксетере отличалось от времени в удаленном на несколько сот километров Лондоне? Полдень там настает на четырнадцать минут позже. Если знать, когда наступает полдень в Гринвичской обсерватории в Лондоне или любой другой ориентирной точке, можно на основе наблюдений за солнцем вычислить разницу во времени и понять расстояние. Маятниковые часы Гюйгенса были в шестьдесят раз точнее любого предшествующего устройства, но даже пятнадцать секунд в день за долгое морское плавание складываются в десятки минут, а ведь маятник на палубе корабля качается не очень равномерно.