В Вашингтоне к готовящейся сделке отнеслись с подозрением – запрет выдавать лицензии на продажу оборудования в СССР был направлен, в том числе, и на то, чтобы застопорить ход переговоров. Понимая, что этих мер будет недостаточно, З. Бжезинский в одном из своих меморандумов призывал администрацию к более решительным действиям: «У нас имеется сильное законодательство, которое дает президенту возможность заставить Европу сделать выбор между Советским блоком как рынком или США как торговым партнером. Как только союзники будут вновь построены по линейке, мы сможем диктовать политические условия торговли между Западом и Востоком». Некоторую настороженность в связи с ростом зависимости Европы, и прежде всего ФРГ, от торговли с Востоком в отсутствие четкого лидерства со стороны США выражали и в Великобритании. Однако довольно умеренно, не оценивая текущее положение дел как угрожающее, – тем более, что британские компании принимали самое прямое участие в новом проекте.

При этом в администрации Картера понимали, что от Брюсселя вряд ли удастся добиться шагов, так или иначе направленных против энергетической отрасли СССР, поскольку снижение добычи в Сибири ударило бы бумерангом по поставкам «красной» нефти и газа в Европу. Присутствовало также понимание внезапности столь резкого поворота от политики и риторики разрядки к языку конфронтации. За 10 предыдущих лет в Старом Свете привыкли к тому, что сотрудничество с Востоком и меры по укреплению обороноспособности есть два непреложных фактора европейской безопасности. В выступлении представителя Госдепартамента на одном из слушаний в Палате представителей эта мысль была подкреплена цифрами: общий объем торговли ФРГ со странами социалистического блока превысил в 1980 году объемы торговли с США. Особенностью советско-европейских контрактов был их долгосрочный характер, а значит, их нельзя было активировать или деактивировать согласно «переменам политических температур». В силу всех этих причин президент Картер оказался не готов к применению жестких мер по предотвращению очередной «сделки века» между СССР и своими союзниками. Однако с приходом к власти Р. Рейгана и по мере стабилизации ситуации на нефтяном рынке готовящаяся сделка между Западом и Востоком вновь попала в центр внимания Белого дома.

Впервые о своих опасениях в этой связи президент Рейган заявил публично на саммите «Большой семерки» в Оттаве 20 июля 1981 года. В значительной мере это было импровизацией, но она обозначила серьезность намерений президента. Ведь всего за неделю до саммита М. Рашиш, помощник госсекретаря по вопросам экономики, признался на слушаниях в подкомитете по вопросам энергетики Сената, что официальной позиции по данному вопросу еще не выработано, что привело сенаторов в неподдельное возмущение. В ответ на экспромт Рейгана европейские участники саммита заявили, что на фоне постоянной неопределенности на Ближнем Востоке они готовы пойти на риски с «советской трубой». Обсуждение этого вопроса нашло следующее отражение в итоговом коммюнике саммита: «Мы пришли к заключению, что консультации, а там, где необходимо, и координация действий требуются для гарантии того, что наша экономическая политика совместима с нашими политическими целями и вопросами безопасности».

Однако остановить подписание договоров по строительству газопровода было уже невозможно. Советские документы приоткрывают степень заинтересованности немецкого и французского бизнеса в этом проекте и в расширении торговых связей с СССР в целом. Глава Deutsche Bank Ф. Кристианс, директоры концернов Salzgitter AG (Э. Пиппер) и Mannesmann AG (В. Беверен) стали весьма частыми гостями замминистров торговли СССР, не говоря уже о практически еженедельных обсуждениях строительства трубопровода на дипломатическом уровне. Именно бизнесмены в 1979–1980 годах, на стадии обсуждения технических характеристик проекта советскими ведомствами и в свете резко ухудшающегося политического климата, приложили немало усилий по ускорению принятия окончательного решения о строительстве «трубы». Они же заручились поддержкой проекта у оппозиции бундестага – будущего канцлера ФРГ Г. Коля.

Судя по документам, после саммита в Оттаве и на фоне достижения конкретных договоренностей между европейской и советской стороной на Потомаке приступили к планомерному анализу вопроса «трубы», причем к этому моменту уже было ясно, что заблокировать строительство малой кровью не удастся. В Белом доме согласие на сделку рассматривали как добровольную передачу в руки Москвы инструмента огромного экономического и политического влияния, что «подорвет жизнеспособность альянса НАТО» и станет «крупнейшим политическим поражением» США. Между тем в Европе позиция Вашингтона толковалась как агрессивное, чрезмерное и ненужное вмешательство в европейские дела, что в свою очередь воспринималось в Вашингтоне как синдром нарастания нейтрализма, своего рода «финляндизации» (подчинения политике большого соседа) в Старом Свете.

К августу 1981 года в Белом доме рассматривалось несколько политических опций в отношении «советской трубы» в Европу. Выбор был между тем, чтобы заблокировать строительство газопровода совсем или же отложить реализацию проекта на длительный срок, получив при этом обязательства, что эта «труба» станет последним аналогичным проектом СССР в Европе. Последнее было связано с тем, что всерьез обсуждалось сооружении второй нитки трубопровода – в свете объемов полученных в 1979 году заявок это представлялось логичным. Мнения различных департаментов, отвечающих за выработку внешнеполитического курса США, разошлись весьма значительно. Так, представители Министерства обороны и разведка выступали за т. н. варианты 1 и 2, которые сводились к установлению одностороннего запрета на экспорт любых видов нефтегазового оборудования в СССР с последующим обсуждением этого вопроса с союзниками в Координационном комитете по экспортному контролю (КОКОМ). Между тем глава Госдепартамента А. Хейг высказывался за «мягкую опцию» (вариант 3 и 4), предполагавшую введение обязательного экспортного лицензирования высокотехнологичного и уникального оборудования после утверждения его списков в КОКОМе. Как показали предварительные контакты с европейцами, вариант Госдепартамента имел шансы быть принятым в Старом Свете, так как он оставлял пространство для маневра в переговорах с СССР. Согласие Японии и Европы на участие в ограничениях было важно, потому что эффективность одностороннего американского запрета была низка.

Военные и разведсообщество выступили с критикой предложения Госдепартамента, объясняя, что оно сводится к тем «дерганиям», которые предпринимались администрацией демократов еще с 1978 году, что позволило Кремлю приобрести свыше 1000 единиц нефтегазового оборудования с 1979 года. При этом они полагали в принципе возможным «выбить» из европейцев согласие на вариант 1 и 2, на что госсекретарь А. Хейг, тоже бывший военный, без обиняков заметил: «Если мы всерьез рассчитываем на поддержку варианта 1 со стороны союзников, то это значит, что мы накурились опиума».

В итоге межведомственные обсуждения затянулись почти на полгода. Слишком уж много существовало ограничений разного характера вокруг принятия этого решения. С одной стороны, США были не готовы предоставить европейцам гарантии безопасности поставок ближневосточной нефти в условиях ирано-иракской войны. Даже наоборот, секвестр бюджета, предпринятый новой администрацией, обернулся в 1981 году сокращением флотилии авианосцев США в Персидском заливе до одного корабля. К тому же для Европы, как и для США, 1981 год оказался годом экономической рецессии. ФРГ не скрывала, что масштабный проект на Востоке послужит стимулом для сталелитейной и трубопрокатной промышленности. Только одна немецкая фирма General Electric Germany (EAG) получала 25 тыс. рабочих мест при реализации контракта с Москвой. Во Франции новое социалистическое правительство приняло программу энергетической независимости, означавшую отказ от «энергетического моноцентризма» и предусматривавшую увеличение доли газа в энергетическом балансе с 13 до 17 %, для чего, по словам министра промышленности, ответственного за энергетику, необходимо было принять меры по диверсификации поставок «по всем азимутам».