неспокойный и мрачный, как человек, который, решась на что-то великое, рад бы как можно скорее избавиться от возложенного на него бремени.

Целый отряд противников епископа шёл под началом смелого каноника Янка, который, собрав их у себя и согрев речами, чтобы стояли мужественно, привёл с собой к епископу.

Согласно обычаю, прежде чем сесть к столу, епископ выходил в комнату, приветствовал своих гостей, разговаривал с ними… В эту предобеденную минуту каноник Янко рассчитывал в беседе всю горькую правду бросить ему в глаза.

В назначенный час, когда друзья епископа не все ещё поспешили собраться, вошёл ксендз Янко с несколькими своими товарищами и, не найдя никого, кроме гостей, держащихся от него вдалеке, мерящих его панурыми глазами, сам также со своей кучкой приступил к краю, дожидаясь выхода ксендза Павла, который, как он думал, в любую минуту должен был появиться.

Молчание, прерываемое только звоном жбанов и мисок, которые служба расставляла ещё и поправляла, царило в избе.

Воздух в ней был какой-то удушливый.

Постепенно подоспели другие приятели епископа. Появились уже все, занимая в комнате противоположный угол, вдалеке от каноника Янка, оглядывались к дверям; ожидаемый пастырь не выходил ещё. Челядь уже всю еду принесла на стол, её аромат расходился, щекоча обоняние, – а ксендза Павла не было. Ксендз Шчепан, ожидающий его у двери, в которую он должен был войти, занял место.

Протянулось это более чем, и каноник Янко понял, что рассчитывали на то, чтобы перед едой никакого разговора не было.

Они стояли так достаточно долго, когда наконец каморник отворил со стуком настежь дверь и вошёл епископ, одетый по-пански, с цепочкой на шее, с руками, покрытыми колечками, с гордым лицом, головой, поднятой вверх, со сдвинутыми бровями.

С выского порога, на котором стоял, он поглядел на собрание, чуть поздоровался с ними издалека, а, повернувшись в сторону, где стоял каноник Янко, пробормотал:

– Приветствую, ваши милости, давно не появлявшиеся у меня, приветствую!

Издевательская улыбка сопровождала эти слова.

– Ксендз капеллан Бертольд, – добавил он, – пусть произнесёт молитву.

И, не смотря уже на собравшихся, епископ пошёл прямо, занимая своё место. За ним несли позолоченный таз, кувшин, и полотенца, богато шитые.

Ксендз Шчепан с особливой заботой следил за тем, чтобы все прибывшие с Янком сели вместе по правую сторону от епископа.

Даже те, что ближе других знали Павла и видели его чаще, были поражены необычайным выражением его лица. Казалось, он постоянно сдерживается от вспышки. Жилы на его висках вздулись, руки, когда тот их мыл и снимал перстни, дрожали.

Усевшись, он опёрся на руки и уставил глаза на каноника Янка, который, мужественно сдерживая грозный взгляд, сидел спокойно.

Несмотря на шарканье ногами и шум, какой поднялся, когда гости садились, более внимательное ухо могло уловить какой-то необычный топот и хождение в сенях, точно их занимала толпа людей.

Это не обратило ничьего внимания.

Самые охочие до еды, несмотря на то, что стол издавал изысканные ароматы, мерили друг друга глазами и, точно в ожидании чего-то, – медленно, равнодушно брались за миски.

Епископ не касался ничего, налил себе вина, смочил в нём уста, поглядел вызывающе на Янка.

– Люди говорят, – начал он, – что вы думаете собираться в какое-то далёкое путешествие?

Тот, кого спросили, подумал немного, поднял голову.

– Если бы путешествие оказалось необходимостью и долгом совести, – сказал он, – почему бы мне его не предпринять? Наш капелланский сан велит нам ко всеми быть приготовленными.

Когда так начинался разговор, в комнате стало тихо и, кто как сидел, не один с рукой, протянутой к миске, – так и остался неподвижен.

– Да, – добросил Янко смело, – мы обязаны слушаться до тех пор, пока совесть позволяет.

– Совесть! – засмеялся епископ. – Это широкое поле, бродя по которому, и заблудиться можно. Любой бунт совестью составляется.

Павел, уже дольше сдержаться не в состоянии, весь покраснел и воскликнул громче, поднимая руку:

– Вы! Вы бунтуете против меня!

Каноник Янко, точно был к этому приготовлен, вовсе не смутился.

– Над вашей милостью есть также закон, – произнёс он. – Когда вождь его не слушает, солдат свободен от послушания.

Епископ, весь воспламенившись от гнева, ударил рукой о стол, аж миски и жбаны столкнулись, – но Янко продолжал дальше:

– Капитул установлен для совещания и совместного управления, он имеет свои права и привилегии. Если не все их соблюдают, не моё дело; есть, однако, такие, что будут настаивать на правах.

Когда это говорил, ксендз Янко почувствовал вдруг, что под столом был поражён в ногу чем-то колющим и ранен до крови. Не ожидая этого, он резко вскочил и крикнул. Те, что причины этого движения и крика знать не могли, были очень удивлены, издалека казалось, как бы был приступ болезни или безумие.

Епископ рассмеялся.

– Вы с ума сошли! – воскликнул он. – Смотрите сами!

Есть свидетели, что человек обезумел!

– Я?? – выкрикнул Янко, думая, что поранился о подножку и забывая о боли. – Я? Безумным, может, пожалуй, называться тот, кто на высокой должности забывает о Боге и прав Его не уважает.

– Помешанный! Помешанный! – начали повторять, точно их подговорили, ксендз Шчепан и за ним другие поверенные епископа, вытягивая пальцы к говорившему.

Поднялся один из ксендзев, прибывших с Янком, каноник Андрей.

– Если он помешан, то и мы все такие, – воскликнул он, – потому что мы придерживаемся того же, что и он, также думаем, с ним вместе дорожные саквы взять готовы, – добавил он, вспылив, – в Рим пойдём!

Не договорил он эти слова, когда, поражённый под столом в ногу, вскочил и крикнул. Упал на лавку со стоном боли.

Смех и крики раздались с другого стола.

– Вот, смотрите на явное наказание Божье, – произнёс епископ насмешливо. – Глядите! Всех их враз болезнь великая сломила… Сходят с ума, опутанные дьяволом, те что восстали против своего пастыря и пана. Явный знак, что они виновны…

– Помешанные! Помешанные! – восклицали приспешники с левого стола.

Затем третий из товарищей Янка повернулся к епископу, в воодушевлении восклицая:

– Не мы! Вы бойтесь Божественной кары! Бог терпелив, quia aeternus, допускает преступления, но за них мстит не только в вечной, но и в земной жизни.

Только оратор это произнёс, как тоже начал кричать, обе ноги под столом были поражены гвоздями. Он свернулся на лавке, поднимая их.

Ксендз Янко тем временем пришёл в себя и в свою очередь собирался взять голос, видя, что их коварным предательством в глазах всего капитула хотели сделать безумными.

Но едва он выговорил слово, когда его укололи снова, ещё больней, чем первый раз; он застонал, поднимая руки.

Другие, что