ксендзев наклонился и с уважением поцеловал рукав одеяния старца.

Ксендз Янко продолжал дальше:

– Кто не может идти с нами, должен нам также дать своё свидетельство, чтобы жалоба имела более сильное значение.

Несколько духоных лиц объявили согласие.

Каноник говорил с растущим возмущением:

– Распутство, открытая греховность, убийства, симония, разграбление духовной собственности, всяческие насилия, неслыханных произвол! Никогда церковь не была так наказана и осквернена рукой, что должна была её защищать и освящать!

Преследовали миряне, но чтобы пастырь собстенное своё стадо вёл на погибель, этого, куда достигает людская память и история, не было!

– Не было! – повторили все.

– На нас всех серьёзная угроза, – говорил Янко. – Люди епископа разглашают, что он приказал очищать тюрьмы и камеры, принял в них новых стражников! Для нас куют железные узы. Тем временем обивка от сокровищниц идёт на ложе блудницы, монашки, наши деньги – на оплату индульгенции за пролитую кровь. Кошмар!

Ксендз Якоб, замкнувшись в себе, молчал. В комнате становилось всё темней.

Стоящий за другими небольшой человечек, бедолага, который давно слушал с напряжённым вниманием, воспользовался минуткой, когда на него не смотрели, подошёл к ближайшим дверям, осторожно, слегка открыл их и – ушёл. Только когда они за ним закрылись и ручка затряслась, заметили, что кто-то ушёл.

Поглядели друг на друга, присутствующие посчитались, ксендза Еремея не было.

Каноник Еремей Янку и некоторым другим давно был как-то подозрителен, хотя постоянно держался с теми, что были против епископа, а иногда даже отзывался достаточно горячо на Павла.

Они не имели никаких доказательств, что он выдаст общее дело, и, однако, какое-то предчувствие говорило, что его следовало остерегаться.

Ксендз Янко именовал его прямо проныра, другие защищали. Был это человек покорный, на все руки, не противоречащий никому; несмотря на немногословность, он с любопытством втискивался туда, где было какое-нибудь совещание, где можно что-нибудь узнать, подслушать. И случалась потом странная вещь, потому что, хотя совещания проходили в близком кругу, епископ об их результате, даже о сказанных словах и способе высказывания каждого был отлично осведомлён.

До сих пор не подглядели, чтобы ксендз Еремей ходил к епископу, всё-таки не очень ему верили.

Ксендз Янко, который позвал сюда других членов капитула, единомышленников, достигнув своей цели и видя, что наступал вечер, когда уже духовным лицам без света и слуги на улицах одним показываться не стоило, собирался выйти. Другие также прощались с ксендзем Якобом. Янко, однако, подумав, остался чуть дольше, потому что и хозяин что-то шепнул ему на ухо.

В комнате сделалось совсем темно, только от снега, лежащего на улице, немного отражающегося блеска попадало в окно.

Сгорбленный старик, почти того же возраста, что ксендз Якоб, вошёл зажечь ему лампу.

Руки, которые всунул в рукава овчины, ксендз Якоб вынул и поднял их к ксендз Янку.

– Брат мой! – воскликнул он тревожно. – Брат мой!

Ты per pedes Apostolorum в Рим, ты, в Рим, брат, а вся моя надежда была на тебя! Я в любой час умру, кто же позаботится о моих скарбах, чтобы напрасно не рассеялось то, на что я целый век работал! Злые люди растощить это готовы, когда я закрою глаза. С ужасом думаю! Повыдёргивают пергаментные страницы, смоют их, порвут, чтобы на них какие-нибудь привилеи намазать! А мои Декреталии! Кодексы мои! Библия!

Старец, говоря, сильно разгорячился, даже слабый голос усилился, вытянутые руки дрожали.

– Ты в Рим, брат, а мои рукописи на четыре ветра! Мышам!

– А! Так плохо не будет, отец мой, – отпарировал ксендз Янко, – всё-таки найдётся кто-нибудь, кто меня заменит.

Старичок, которому хотелось плакать, повторил с болью:

– Мои кодексы! Miserere Domine! Miserere!

Каноник Янко поцеловал его в плечо; не говорил ничего, но ему казалось ребячеством думать о кодексах и декреталиях, когда костёл горел.

Назавтра после этого совещания, привыкший к таким вещам посол, наряженный, румяный, весёлый, развязный ксендз Шчепан появился у ксендза Якоба, правая рука епископа, доверенное лицо и ревностный защитник.

Лицо имел на удивление весёлое, как будто на свете никакого повода для беспокойства не было.

– Ну что, ксендз прелат, – воскликнул он громко, целуя его в плечо, – как здоровье? Ксендз-епископ о нём заботливо спрашивает.

Старик искоса поглядел, как бы хотел сказать: «Откуда же эта милость?» И сказал коротко:

– Догораю! О здоровье не спрашивайте там, где едва капелька жизни.

– Хо! Хо! – прервал ксендз Шчепан. – Так вы уже десятки лет говорите, но увянете и переживёте нас, молодых!

Ксендз Якоб дал знак рукой.

– Ксендз-епископ приглашает вас на завтрашний день к столу, – докончил прибывший. – Он знает, что не все к нему расположены, но, без разбора, вызывает весь капитул. Велел вас пригласить.

– Но я и с палкой не могу! – отпарировал Якоб. – Не могу, никоим образом.

– А вы должны быть! – поспешно начал Шчепан. – Нужно однажды в капитуле навести порядок. Ксендз-епископ имеет много недовольных, его обкладывают ужасной клеветой. Делают его распутником, насильником, убийцей.

Старец снова искоса поглядел.

– Это клевета! Клевета негодяев! – продолжал прибывший. – Мы все несвятые, но опять же не такие проклятые, как разглашают. Монашка убежала из монастыря? Разве эта первая? Затем возложили на епископа, что он её выкрал. Пусть докажут. На охоте убили его любимого слугу, а разглашают, что епископ его прикончил! Где злые языки распускаются, конца нет. Дальше уже не знаю, что на него выдумают.

Ксендз якоб молчал.

Прибывший с приглашением, может, говорил бы дольше, но, увидев, что старец машинально переворачивает страницы книги, лежащей перед ним, и, кажется, мало его слушает, собрался прощаться.

– Будете у епископа? – спросил он.

– Вы знаете, что я в эту зимнюю пору ни на шаг от избы не отхожу, – отвечал ксендз Якоб сухо.

После ухода посла старик сразу начал молиться с тем равнодушием ко всему земному, которое в преклонном возрасте, когда человек становится чуждым свету, свидетельствует равно о надорванных силах, как о спокойствии духа.

Эта прерываемая размышлением молитва продолжалась около часа, когда кто-то постучал в дверь, и вошёл каноник Янко, как всегда сильно взволнованный.

– Что-то новое, – сказал он на пороге, – ксендз-епископ всех нас, врагов своих, соизволил пригласить на обед. Послы бегают во все стороны, уговаривая, чтобы мы шли.

– А вы? – спросил старичок.

– Ну а вы? – повторил ксендз Янко.

Хозяин за весь ответ высунул свою опухшую, обёрнутую мехом ногу.

– Я пойду! – воскликнул решительно Янко. – Да, пойду!

Нужно иметь мужество, чтобы давать напрямик и всегда правдивые свидетельства! Легко жаловаться и ругать за глаза – пришла пора стать с глазу на глаз! Пойду!

Ксендз Якоб вздохнул.

– Будьте бдительны, – шепнул он очень тихо. – Одно