– ЧПОКККК….

Лифт привез нас наверх. Кэрин открыла дверь.

– Я просто за дрянью пришла, Кэрин, – сказала Нина. – Потом мы валим.

Они чуть зашли внутрь. Кэрин повернулась и сказала:

– Дрянь ты получишь, блядь, но перед этим ты получишь и кое-что еще, блядь, блядь, блядь… пизда с тем же цветом, что и волосы у тебя на голове, блядь!

Нина повернулась и побежала ко мне, побежала к двери.

– Хэнк! – завопила Кэрин. – Держи ее!

Я схватил Нину и не пропускал ее мимо. Обеими руками заграбастал ее, прижав обе ее руки к туловищу. Кэрин подошла и влепила ей пощечину, пока я ее держал. Шлепки были легкие, но резкие.

– Говноблядь, ты от меня не сбежишь!

Потом Кэрин схватила Нину за волосы и быстро поцеловала ее пять или шесть раз. Хер у меня отвердел, когда я смотрел на это, и я скользнул ниже и вбил его между ляжек Нины в синих джинсах. Кэрин ее шлепнула еще, теперь чуть сильней, прижалась к Нининому рту своим и подвигала им. Я отстранился, расстегнул ширинку и вкопался хером в зад Нининых джинсов, в эту задницу.

Затем Кэрин отскочила со словами:

– Раздень ее, Хэнк! – и сама начала оголяться. Я вцепился в ремень Нининых джинсов, затем дернул молнию. Она мне противилась, и было трудно. Я разозлился, переместил руки выше, цапнул ее за обе груди и сжал посильнее. Нина заорала. После чего я стянул с нее джинсы. Кэрин уже была голая и накинулась на Нину. Я почувствовал, как мой хуй проскальзывает в Нинину голую жопу, у самого истока расщелины. Вспомнил, как пялился на эту жопу днями, поутру, в полночь – он проскользнул: победа и слава. Кэрин двинула ей по лицу сжатым кулаком. Я услышал, как Нина застонала. Хер мой проник еще глубже. Я им не шевелил. Я просто давал ему скользить дальше и расти. Кэрин обеими руками таскала Нину за волосы, оголтело целовала Нину в маленький рот, растягивала его, неуклонно высасывала из нее душу. Волосы Нины лезли мне на лицо, в рот. Я принялся двигать хером у нее в жопе взад-вперед. Где-то играло радио, громко. Потом я услышал сирену – неотложка. Проехала мимо. Нинины волосы у меня на лице ощущались гораздо грубее, чем смотрелись. Я стал вгонять хер ей в жопу. Лучший миг всей моей жизни, мгновенье всех мгновений. Потом хер из ее жопы скользнул ей в пизду. Я очутился дома и оторвался по полной. Пизда у нее была влажной, готовой. Я был внутри Нины, скользил вверх-вниз, грубо – с молитвой и все же с тотальным изумлением. Нину зажало между Кэрин и мной. Когда я уже совсем был готов к оргазму, я вытянул руки, схватил Кэрин за жопу и раздвинул ее пошире. Потом дотянулся через Нинино плечо, нащупал лицо Кэрин, ее рот и поцеловал ее, раздвигая ей жопу и качая сперму в пизду Нины. Я закончил кончать, отпустил их, отошел. Кэрин и Нина продолжали.

Кэрин унесла Нину в спальню и положила ее на кровать. Потом раздвинула Нине ноги и принялась есть ей пизду….

Позднее все оделись. Мы сели на кухне и выпили по нескольку пив, покурили немного колумбийской. Совершилась колесная сделка, и я лишился еще 20 долларов. Кэрин показала нам еще недавних порноснимков, а потом мы ушли. Спустились к моему «Фольксвагену» 67-го года, я развернулся, направил его обратно к той части города, где жила беднота, – к восточному Голливуду. У нас были с собой «шерманы», Нина подкурила нам по одной.

Мы ехали дальше, и вот наконец покатились по Фаунтин. Я включил радио. Нина закинула ноги на торпеду и улучшала каждый шлягер. Там была длинная реклама; нет, череда коротких. Я попробовал другую станцию, еще одну, и еще. Одна реклама. Я выключил радио. Проехали заправку. День еще не кончился. И тут Нина запела:

Рыжая,

Всем хочется рыжей.

Я миру расскажу, что она мне

подружайка.

Всем хочется рыжей.

Я миру расскажу, что она мне

подружайка.

Это рыжая, и она мне

подружайка….

Мы ехали по Фаунтин к Западному, потом я свернул вправо по Западному, мимо мотелей, мимо ларька тако и «Пионерского навынос», мимо Голливуд-Бульвара, затем влево на Карлтон. Припарковаться трудно, как всегда, но я вогнал машину задом и вылез.

Нина сидела и смотрела на меня.

– Эй, – сказала она, – нахуй! К тебе я не хочу. Ты с чего взял, что я хочу туда?

– Тогда куда?

– Я хочу к Элберту. Отвези меня к Элберту.

Элбертом был четырехфутовый с одиннадцатью дюймами пуэрториканец, у которого хуй десять дюймов, и он делал вид, будто родом из потомков аргентинских королей. Он только что окончил школу стоматологов и делал фальшивые зубы. У него в квартире полно фальшивых зубов, а все стены увешаны дешевыми картинами и пресными девизами и изречениями. (Нина как-то вечером поводила меня по его квартире, пока Элберт смотрел, как «Озерники» играют в баскетбол – мальчишник с мачо.) Элберт был очень близок к недоразвитому, но Нина мне рассказывала, что «ебаться с ним отлично». Кроме того, она упоминала, сколько золота в некоторых фальшивых зубах.

Я довез ее до Элберта, и она вышла из машины. Обогнула ее к моей стороне, склонилась к окну и одарила меня крохотнейшим поцелуйчиком, влажным, а языка в нем был лишь штришок.

– До свиданья, папаша, – сказала она.

Затем я посмотрел, как она переходит через дорогу к квартире Элберта, все эти рыжие волосы водопадом ей по спине и дотекают чуть ли не до самой задницы – эти ляжки, что ходят вверх-вниз, вниз-вверх, вверх-вниз, вниз-вверх.

Природа всегда будет лучше искусства. Поистине, ад – быть старым, и я томился в том, что осталось от моей души.

Затем Нина поднялась по лестнице, ведшей на второй этаж и к квартире Элберта.

Я любил ее. Но сделать ничего не мог. Нет, могу кое-что: я завел машину и уехал.

На перекрестке Фрэнклина и Вермонта стоял чокнутый старый торговец газетами. Выскочил на дорогу перед моей машиной и замахал мне газетой. Я дал по тормозам, едва в него не врезавшись. Он стоял, и мы смотрели друг на друга через ветровое стекло. Этот торговец: лицо у него бесстрастное – похож на Ван Гога, подсолнухи, стулья, едоки картофеля. Он уступил мне дорогу, и я поехал дальше к себе, где очень напьюсь, очень скоро, когда Элберт будет закладывать десятку в корзину.

Снаружи лило, но дождя не слышно; Комната Допросов была звукоизолирована. Сэндерсон сидел под белой жаркой лампой. Как сцена из кино. Там было два агента. Один толстый, плохо одет, сбитые ботинки, грязная рубашка, мятые штаны – его звали Эдди. Другой агент худ, одет аккуратно, в его ботинках отражались лужицы света, брюки наглажены, рубашка крахмальная и новая – это Майк. Сэндерсон сидел в майке, старых джинсах и ношеных теннисных тапках.