— Искусственно...

Слово тяжелой, мертвой тушей повисает между ними.

Роуэн заставляет себя говорить дальше.

— Приспособлен к аэробной среде. И скорость деле­ния увеличена, чтобы быстрее воспроизводился. Для ком­мерческого использования. Конечно, никто не собирался губить мир. Речь шла вовсе не о биологическом оружии... но, по-видимому, что-то пошло не так.

— По-видимому... — Лицо Кларк застыло маской.

— Ты, конечно, понимаешь, чем грозит, если ваши люди обнаружат модификации, не понимая, в чем дело. Они, может, и сумеют определить искусственное вмеша­тельство, но какое именно, не разберутся. А скорее, стоит им обнаружить следы генной инженерии, они сочтут, что преступление доказано, и дальше разбираться не будут. Получат результат, который примут за улику, а людей, которые могли бы объяснить им ошибку, слушать не ста­нут, сочтя врагами.

Кларк уставилась на нее взглядом статуи. Может, пе­ремирия последних лет мало. Может, новые события, требующие нового взаимопонимания, расколют хрупкое доверие, выросшее между ними двоими. Может, Роуэн сейчас выглядит в ее глазах обманщицей. Может, она потеряла последний шанс предотвратить катастрофу. Бе­сконечные секунды каменеют в холодном густом воздухе.

— Твою же мать, — вырывается наконец у Кларк. — Если это выйдет наружу, все пропало.

Роуэн хватается за ниточку надежды.

— Надо постараться, чтобы не вышло.

Кларк качает головой.

— И что мне делать: сказать Раме, чтобы бросал ра­боту? Пробраться в лабораторию и разбить образцы? Они и так считают, что я с вами в одной постели. — Лени горько усмехается. — Что ни делай, своих я потеряю. Мне и так не доверяют.

Роуэн откидывается в кресле, прикрывает глаза.

— Знаю.

Кажется, она постарела на тысячу лет.

— Проклятые вы корпы. Всюду дотянулись, ничего не оставили в покое.

— Мы всего лишь люди, Лени. Мы делаем... ошибки.

Внезапно чудовищная, абсурдная, астрономическая степень этого преуменьшения доходит до нее, и Патри­ция Роуэн не может сдержать хихиканья.

За нее много лет не числилось таких вольностей. Лени поднимает бровь.

— Извини, — выговаривает Роуэн.

— Ничего. Это действительно смешно. — Рифтер раз­двигает уголки губ в привычной полуулыбке, но и та тотчас пропадает. — Пат, по-моему, мы не сможем их остановить.

— Должны.

— Никто уже не хочет разговаривать. Не хочет слу­шать. Один толчок — и все рухнет. Узнай они хотя бы об этом нашем разговоре...

Роуэн мотает головой, упрямо не желая верить. Хотя Лени права. В конце концов, Роуэн известна ее история. Она разбирается в политике. Если простой разговор с другой стороной конфликта воспринимается как преда­тельство, значит, точка невозврата пройдена.

— Помнишь нашу первую встречу? — спрашивает Лени. — Лицом к лицу?

Роуэн кивает. Она свернула за угол и увидела перед собой Лени Кларк, пятьдесят кило черной ярости.

— Восемьдесят метров в ту сторону, — вспоминает она, тыча пальцем через плечо.

— Уверена? — спрашивает Кларк.

— Еще как, — говорит Роуэн. — Я думала, ты меня уб...

И замолкает, пристыженная.

— Да, — говорит она, помолчав, — это была наша первая встреча. Действительно.

Лени смотрит перед собой, на погасший экран в соб­ственной голове.

— Знаешь, я думала, ты могла участвовать в собесе­довании. До того, как ваши покопались у меня в голове. Никак не выходит определить, что именно там отредак­тировали, понимаешь?

— Я потом видела видеоматериалы, — признается Ро­уэн. — Когда Ив давал рекомендации. Но лично мы не встречались.

— Конечно, нет. Ты была классом выше. Тебе было не до встреч с наемными работниками. — Нотки злости в голосе Лени немного удивляют Роуэн. После всего, что она для нее сделала, после всего, что простила — странно, что такая малость еще может причинить боль.

— Мне сказали, тебе так будет лучше, — тихо говорит Роуэн. — Правда. Сказали, ты будешь счастливее.

— Кто сказал?

— Неврологи. Психиатры.

— Счастливее... — Минуту Лени переваривает сказан­ное. — Счастливее от ложных воспоминаний о том, как папа меня насиловал? Господи, Пат, если это так, что же творилось в моем настоящем детстве?

— Нет, счастливее на станции «Биб». Они клялись, что так называемые «уравновешенные» личности там не­пременно рехнутся через месяц.

— Помню я эту брошюрку, Пат. Преадаптация к хро­ническому стрессу, дофаминовая зависимость от экстре­мальной среды. Ты на это купилась?

— Но ведь они были правы. Ты сама видела, что про­изошло с первой контрольной группой. А тебе... тебе там настолько понравилось, что мы боялись, ты откажешься возвращаться.

— Поначалу, — без нужды поясняет Лени.

Чуть погодя она поворачивается лицом к Роуэн.

— Ты мне вот что скажи, Пат. Предположим, тебе бы сказали, что мне это не так уж понравится. Сказали бы: она возненавидит жизнь, возненавидит свою жизнь, но все-таки нам придется на это пойти, потому что иначе ей не сохранить рассудок на глубине. Если б они сказали так — ты бы меня предупредила?

— Да. — Она не лжет. Сейчас не лжет.

— И разрешила бы им меня перепаять, наделить мон­страми вместо родителей и все-таки отправить сюда?

— ...Да.

— Ради службы Общему Благу?

— Я служила ему как могла, — говорит Роуэн.

— Корп-альтруист, — бросает рифтерша. — Как ты это объяснишь?

— Что объяснять?

— Это вроде как противоречит всему, чему нас учили в школе. Почему на корпоративные вершины поднимаются социопаты и почему мы должны быть благодарны, что жесткие экономические решения принимаются людьми, у которых напряженка с обычными чувствами.

— Ну, все несколько сложнее...

— Было, ты хочешь сказать.

— И есть, — настаивает Роуэн.

Некоторое время они молчат.

— Ты бы переиграла все, если б могла? — спраши­вает Роуэн.

— Что? Перезагрузку? Вернуть настоящие воспоми­нания? Отделаться от всего, связанного с «папочкой-насильником»?

Роуэн кивает.

Лени молчит так долго, что Роуэн уже не ждет ответа. Но все же, не слишком решительно, Кларк произносит:

— Я такая, как есть. Может, раньше я была другой, но теперь есть только такая. И, если разобраться, про­сто не хочу умирать. Вернуть ту, прошлую, будет сродни самоубийству, как тебе кажется?

— Не знаю. Наверно, я об этом раньше не думала.