Саксофонист и борец за права человека Арчи Шепп воздавал должное отваге Баронессы:

«Эта женщина опередила свое время. Она занимала определенную позицию, совершенно тогда не популярную. Она могла бы многим послужить примером. Одна из первых феминисток, которая отстаивала не только собственные права, но и добивалась перемен в обществе, – перемен, которые могли исходить от ее класса. Она пришла туда, где никогда прежде не видели людей ее круга, она противостояла любой несправедливости и тем самым вдохновляла всех нас идеями демократии».

Ника руководствовалась скорее личным инстинктом, нежели политическим. Она не пыталась создать себе имидж, не примыкала к организованному сопротивлению, была импульсивна, подчас капризна. Если видела, что нуждаются в ее помощи, то вмешивалась безоглядно, не думая о последствиях. Но никакой системы, тем более стратегии в ее действиях не прослеживается.

Мир стремительно менялся, а Ника застряла в эпохе бибопа и словно не замечала происходившую вокруг музыкальную, социальную, политическую революцию. Музыка Монка уже не была на гребне волны, пожалуй, она устарела. На смену неслись рок, поп, кул. Монк считал, что Майлз Дэвис не прогрессирует, а просто научился себя продавать и что джаз прекрасно обошелся бы и без таких новичков, как Орнетт Коулмен. Ника не спорила: Монк был ее учителем, ее гуру. Но за стенами дома номер 63 по Кингсвуд-роуд и общество, и музыка были уже не те: соперничали Элвис и Чак Берри, вслед за битниками пришли битлы. Царили «Роллинг Стоунз» и Энди Уорхол, «Тамла Мотаун» и Фил Спектор завладели эфиром, Фрэнк Стелла и Джаспер Джонс потрясали музеи. Джон Кеннеди стал президентом, прозвучал трубный зов Мартина Лютера Кинга – казалось, вот-вот будет стерта стигма социальной несправедливости. Человек нацелился прогуляться по Луне.

Всего этого Ника словно не замечала. Привычные координаты ее жизни не изменились: спала допоздна, ночью каталась по клубам. Средоточием ее жизни оставался Монк, его музыка, его проблемы. Что бы ни творилось во внешнем мире, частная коллекция фотографий Ники не отражает никаких изменений в «Кошатнике». О ходе времени можно судить только по одежде, по прическам да появляющимся на лицах морщинам, но в целом дом номер 63 по Кингсвуд-роуд застыл в пятидесятых и никуда не двигался. Ника превратилась в мисс Хэвишем от бибопа.

Но одно «внешнее» событие она никак не могла проигнорировать: надвигавшиеся слушания в Верховном суде. Наконец была назначена дата, 15 января 1962 года. Накануне ночью она писала Мэри Лу Уильямс:

«От завтрашнего решения, возможно, зависит вся моя жизнь. Возможно, все решается прямо сейчас. Оправдание, чудесное избавление, шанс начать все заново с чистого листа – или же неотвратимая катастрофа, приближение конца. Я не обсуждаю это ни с Телониусом, ни с Нелли, ни с кем другим. Сейчас я сижу у Святого Мартина и думаю, понимают ли они, что я переживаю сегодня. Что касается Телониуса – что ж, ради его спасения все и было затеяно, так что с ним я никогда об этом не говорила. Думаю, он и не задумывается. У них с Нелли и без того хватает проблем. Я просидела тут почти два часа, сильно замерзла. Пройду поставлю свечу святому Мартину».

Вот как она воспринимала ситуацию: «катастрофа, приближение конца». Ника была смертельно напугана, и поговорить ей было не с кем. Она вернулась в Балтимор на суд, приговор ей предстояло выслушать в одиночестве: никто из родных и друзей не поехал с ней, и если бы прямо из зала суда ее повели в камеру, некому было бы даже махнуть на прощанье рукой. «Сейчас я сижу у Святого Мартина и думаю, понимают ли они, что я переживаю сегодня».

Как это странно, как щемяще странно: женщина, чей дом был открыт для всех – угощайтесь, веселитесь, сочиняйте музыку, – свой самый страшный час встречала в одиночестве. Где же, спрашивала я, где были все те, кому она столь щедро помогала? Если бы ее признали виновной, то прямо со скамьи подсудимых отправили бы в камеру, а по отбытии срока – депортировали. Никого рядом не было, свои чувства Ника могла поверить только бумаге. Она решила послать письмо Мэри Лу только в том случае, если ее приговорят, если же останется на свободе, то уничтожит его[17]. С ранних лет Нику приучали скрывать чувства, никогда не выставлять их напоказ. После того как она сумела выбраться вместе с детьми из разоренной войной Франции, ускользнула от нацистов, добралась до Англии, мать одобрила ее вид – «свежа, как ромашка».

Монку и Нелли в самом деле хватало своих проблем – оба тяжело болели. После балтиморского инцидента у Монка случился тяжелейший нервный срыв, и он несколько месяцев провел в сумасшедшем доме. У Нелли все чаще болел живот, она вынуждена была отсылать детей к родне мужа и как-то лечиться. Я пыталась понять, на чем же строились отношения Ники и Монков. Они эксплуатировали ее – или Ника сама с радостью подставлялась? В этот час злейшей нужды отношение к ней Монков казалось довольно-таки эгоистическим. Или она сама установила такие правила, не желала переступить заветную черту в близости? Я бы предпочла поверить в такое объяснение, ведь альтернатива чересчур грустна. Не хотелось бы думать, что Ника, наивная, готовая жертвовать собой, для Монков была лишь одной из фанаток, жалкой дурой.

Накануне того дня, когда Нике предстояло явиться в суд, она пережила еще одно разочарование: выдающийся адвокат мистер Беннет Уильямс не соизволил явиться самолично, представлять Нику на суде должны были двое его помощников, отнюдь не так досконально знавшие дело. Январь выдался необычайно холодный, сообщалось о снегопадах на юге вплоть до города Пенсаколы во Флориде и до Лонг-Бич в Калифорнии на западе, однако судебный зал был битком набит зрителями. Детей отпустили из школы, жены патрульных явились в лучших нарядах: им же обещали редкое зрелище – суд над английской аристократкой, которая курила сигарету в длинном мундштуке и разъезжала в дорогом европейском автомобиле. Поскольку она сразу же признала, что наркотики принадлежат ей, исход судебного заседания казался предрешенным и стоило потратить день, наслаждаясь унижением богачки.

Судья, его честь Эндрю Кристи, кое-как справлялся с присяжными и зрителями, то и дело грозя очистить зал. Хотя Ника признала вину, адвокаты нашли технические зацепки: обыск был проведен с нарушением процедуры. Арестовав Нику, полицейские обыскали ее личные вещи и автомобиль против ее воли. Судья вынужден был согласиться с этим аргументом. Зал взвыл от разочарования.

Дело было закрыто. Ника осталась на свободе.

Позднее она говорила Максу Гордону: «Дорогой, я и не подозревала, что Делавер такой мелочный и ханжеский штат!»

Но хотя Ника взяла всю вину за хранение наркотиков на себя, Монк все же лишился лицензии. Он вновь был изгнан из клубов. Ника наняла поверенного, который должен был представлять Монка и бороться, не жалея «крови, пота и слез», за справедливость, против полицейского произвола.

Нике исполнилось пятьдесят лет. Монк посвятил ей «Паннонику», но этого было мало, она хотела бы полнее участвовать в его работе. Ради него она едва не села в тюрьму, но официально ей не отводилось никакой роли: у Монка имелась жена, имелся и агент. Ника жаждала признания, не желала считаться всего лишь одной из поклонниц. Порой, по словам Гарри Коломби, она сильно осложняла его работу. «Иногда она превращалась в занозу в заднице, – вспоминал он. – Мы пытались что-то сделать, а она пристраивалась к Монку и нашептывала ему свою теорию заговора, кто, мол, на что нацелился».