Среди ночи меня будит мяуканье.

Просыпаюсь мгновенно, как солдат по тревоге. Сажусь, прислушиваюсь.

Это не на улице. Это в доме. И мяукает Цезарь! Как мать, способная узнать отпрыска по походке, я отличу его голос от тысячи других котов. Вскакиваю, чуть не сшибив стол, включаю свет и несусь в кухню. Но мяуканье раздается не оттуда. Забегаю в ванную, замираю.

— Мяяу…

Раковина. Звуки раздаются из раковины, и у меня холодеет сердце. Цезарь в вонючем подвале, теперь у меня нет сомнений. Конечно! Не вытерпел и прибился к дворовой шайке. Пробрался под пятиэтажку и не может выбраться.

Едва не кричу в слив, чтобы малыш держался и помощь в пути. Бегу в комнату и хватаю смартфон. Какая-то часть сознания дает отчет, что действия мои иррациональны, но я злобно затыкаю его надеждой. Он жив! Может быть, даже цел! И он рядом!

Возвращаюсь в уборную. Включаю на телефоне фонарик, яркий, как вспышка зарницы. Направляю его в сливное отверстие и… замечаю в трубе кошачий глаз. Бледно-зеленый, с черным вертикальным зрачком. Цезарь совсем близко, отделенный от хозяйки лишь фаянсовой преградой. Но… так ведь не бывает?

Хмурюсь, кусаю губу и падаю на колено; распахиваю тумбу и роняю несколько бутылок с «Кротом». Пялюсь на белый «стакан» под пластмассовой запорной гайкой; на изгиб «колена», уходящего в канализацию. Даже самых скромных познаний в сантехнике хватает понять — прямой трубы в подвал нет. И я никак не могла заметить глаз Цезаря. Но ведь видела…

Тяжело, по-старушечьи поднимаюсь и снова склоняюсь над раковиной. Подсвечиваю и вижу драгоценный камень круглого глаза. Тру висок, взвешивая, не принимаю ли я желаемое за действительное, и тут…

Глаз моргает. Зрачок его сужается, превращаясь в едва заметную царапину, а на смену протяжному мявканью приходит глухой сдавленный рык.

Я кричу. Отшатываюсь и роняю смартфон. Тот отлетает, расшибаясь о плитки пола.

Гул в сливе продолжает набирать силу. К нему примешивается чавкающий звук, будто снизу по трубам в мой санузел поднимается густая вязкая масса, готовая вот-вот ударить фонтаном.

Я больше не мыслю рационально. Я напугана так, что едва не обмачиваюсь. Как есть — в трусиках и ночной футболке, бегу к входной двери, чтобы… Да что угодно! Перебудить соседей, заставить их срочно вызвать аварийку или… как минимум убраться подальше от страшного звука, вибрирующего так, что болят зубы.

Щелкаю дверным замком, дергаю дверь.

Она не поддается.

Ломая ноготь, вновь проворачиваю защелку и уже через мгновение понимаю, что замок заперт. Снаружи. Я тяну дверь на себя. Кричу что-то бессвязное и жалкое. Пинаю створку и отбиваю колено. Смотрю в «глазок», за которым темнота.

А затем слышу голоса.

На лестничной клетке, в узкой кишке подъезда, голоса громкие и многочисленные. Не переставая вопить, несколько раз луплю онемевшими ладонями об дверь и приникаю к ней ухом. И наконец-то узнаю их. Их всех. Одуванчика, чье «Васявася» до сих пор стоит в ушах. И бой-бабу матершинницу, и худышку с мужем-пьяницей, и многих других. А еще — Людмилу Павловну…

Крик в моем горле обрывается, будто повернули вентиль.

Легкие обжигает кипящей ртутью. Холод оплетает бедра, и я едва удерживаюсь, чтобы не сползти на пол. А Людмила Павловна, словно каким-то образом угадав ход моих мыслей, тут же отвечает из-за створки. Приникает губами к забитой замочной скважине и произносит тихо, но отчетливо.

— Доченька, чего голосишь? — сетует женщина, заставив меня до крови закусить губу. — Ты ж сама срок колпачками отмерила… Но не переживай, родненькая, Шлепушка мучить не станет.

Я ору. Ору, как опасная сумасшедшая, пробивающая путь на свободу через сонмы санитаров. Старухи за дверью посмеиваются и продолжают сплетничать, будто на лавке в солнечный день. Мой крик льется легко и свободно, опустошая легкие. Ноги и руки безрезультатно бьют по двери, хлипкой и ненадежной лишь на первый взгляд.

Через несколько секунд я необъяснимым шестым чувством ощущаю, что в ванной комнате кто-то есть. С глухим хлопком лопается лампочка, осколки звенят по унитазу. А еще я чувствую смрад. Душный, мерзкий, словно упала в старый мусорный бак…

Отлипаю от входной двери и в несколько гигантских прыжков несусь в кухню. В темную пещеру ванной не оглядываюсь… но это и не обязательно — я загривком ощущаю, что на пороге мглы кто-то стоит. Кто-то невысокий, но плечистый.

Пытаюсь открыть окно. Дергаю шпингалеты, измазанные засохшей краской, ломаю еще два ногтя. И с обреченностью утопающего в полынье понимаю, что окно аккуратно заколочено. С губ срывается стон, затем тонкий вой. Подхватив табурет, я запускаю его в окно. В те самые стекла, что заменили после «удара футбольным мячом».

Табурет улетает в ночь, угодив на ненавистную лавочку. Осколки рушатся с оглушительным звоном; один отлетает и рассекает мне кожу на правом бедре. Бросаюсь к подоконнику, не обращая внимания на хрустальные зубы, впивающиеся в ступни. Высовываюсь, локтем отшибая иззубренные фрагменты, гильотинами торчащие вокруг головы. Молю, воплю, голошу на весь двор.

Но тот пуст и тих, как полуночная деревенская околица.

И когда я замолкаю, чтобы набрать в легкие новую порцию воздуха, за спиной раздаются шаги. Влажные, босые шаги по гладкому оргалитовыму полу. Шлеп-скрип-шлеп, шлеп-скрип-шлеп. Приближаясь…

Оборачиваюсь медленно, словно погруженная в кисель невыносимого транса. Я не хочу смотреть. Я вообще не верю в происходящее и не хочу смотреть. Но у меня нет выбора, и я поднимаю взгляд.

Кожа у Шлепушки синеватая и полупрозрачная, будто протухшая говяжья синюга. Сквозь нее проступает вялоподвижная масса, которой напичкано существо. Содержимое тела похоже на колышущиеся водоросли. Или стаю сонных угрей… Липкая субстанция шевелится, едва удерживаемая пленкой в пятнах маслянистых разводов.

У него одна нога, узловатая и тощая, с огромной ступней. Небольшое тело почти скрыто громадной копной разноцветных волос. Волос жестких, как проволока, не теряющих объема даже от покрывающей их влаги и тины. Волос, которые осмелевшие люди перестали сжигать и научились смывать в канализацию через раковины или ванны. Космы достигают середины единственного бедра, скрывают грудь, плечи и лицо. Сквозь заросли видны только глаза — круглые, зеленые, с вертикальными зрачками. И тонкие пальцы, бледно-розовые, как свежее рыбье мясо…

Перехватив мой взгляд, Одноногий Гришка на мгновение замирает. Затем снова издает протяжный кошачий рык, приседает и легко прыгает (шлеп) вперед. К моему горлу тянутся узловатые руки. Будто цветной мозаикой, они покрыты обрезками миллионов ногтей.

Кричу так, что обрываю голосовые связки.

Кромсая ступни бритвами осколков, я прыгаю в разбитое окно…

ВНЕ ВРЕМЕНИ

Мой галантный психиатр перестает делать записи. Тает, ускользая за горизонтом внимания, и превращается в трухлявый пень. В пышущее жаром окно доменной печи. В шляпку ржавого гвоздя.