Живот тушки выдран. Потроха подъедены, остатки размазаны по раковине. Лапы оторваны, одна из них пожевана, вторая лежит рядом, чудом не свалившись в гигантский слив. А еще над размороженной курятиной стоит стойкий душок подпорченности, и я даже успеваю подумать, что Людмила Павловна все же оскорбилась, затаила и намеренно принесла мне не самую свежую еду.

— Цезарь?! — строго зову я, выходя в коридор. — Иди-ка сюда, мальчик, нужно потолковать…

Но в ответ я слышу лишь тихое шипение из-под кровати, вздыхаю и начинаю убирать бардак. Разумеется, остатки подарка Людмилы Павловны тотчас отправляются на помойку.

День 17, четверг.

Мне не хочется возвращаться с работы. Уходить с нее хочется, а вот возвращаться «домой» — категорически нет. Но иных вариантов так и не нашлось. Редактор наотрез отказывает в гостиничном проживании. Найти другую квартиру мне тоже не удается, хотя я провожу на телефоне не меньше двух часов в день. А еще начальство тонко намекает, что если меня тяготят командировочные условия, то они отправят другого. Мужчину.

Я проглатываю, словно покорная шлюха. Подтвердив, что все устраивает и работа будет исполнена в лучшем виде. И возвращаюсь «домой», чего мне делать совершенно не хочется.

Сумка с ноутбуком оттягивает плечо. По колену лупит пакет с мороженым, чипсами и пивом (плотный, непрозрачный, купленный специально для любопытных наседок). Уже открывая квартирную дверь, я бросаю случайный взгляд на почтовые ящики. И вспоминаю.

Наспех разобрав продукты, разгребаю пустые пакеты, набросанные на обувную тумбу. И нахожу под ними пачку корреспонденции, забытой несколько дней назад. Несу в комнату и раскладываю на кроватном покрывале.

Перебираю, вчитываюсь и невольно составляю хронологию.

Первым идет письмо от судебных приставов, и для того, чтобы узнать содержимое, мне не нужно его даже вскрывать. Датировано августом прошлого года. Выписано на мой текущий адрес, в графе фамилия значится некий Носов. Еще одно извещение на Носова доставлено в конце прошлого сентября.

Далее — ноябрь. Отправителем значится одна из микрофинансовых ростовщических однодневок. Вскрываю, убедившись, что это тактично-гневное послание о просроченном кредите. Адрес тот же, фамилия — Поздняков.

Следующая депеша брошена в ящик в январе этого года. Письмо из местного отделения пенсионного фонда, выписанное на Шабрина И.Г., 1956 года рождения. Далее следует апрельский бланк заказного письма, предназначенный некой Тимофеевой. В начале июня (чуть больше месяца назад) в ящик законопатили извещение о посылке из интернет-магазина на фамилию Горяновой. И повторное извещение, выписанное буквально за две недели от моего заселения.

Сижу перед разложенными по кровати письмами, ощущая себя бракованной версией Шерлока. Перевариваю, как немало людей побывало постояльцами Людмилы Павловны, верящей в приметы и обожающей кормить гостей тухлой курятиной. Задумываюсь, не обсудить ли почту с хозяйкой, но тут же отметаю мысль. Таким, как эта старуха, не нравится, когда кто-то сует нос не в свое дело. Да еще и распечатывает чужие письма, пусть даже такие формальные…

Тогда я вдруг решаю поискать кого-то из бывших постояльцев на просторах сети.

Сгребаю письма в кучу, включаю ноут. Деда можно не выискивать, шансы минимальны. Остальных, при наличии везения, вычислить удастся. Фамилии у меня есть, как и понимание, что среди заемщиков не бывает лиц моложе 18. Открываю «Одноклассников», «Контакт» и «Фейсбук». Листаю сайты, ввожу имена. Пусто. Пусто. Пусто…

И совершенно внезапно нахожу «контактовскую» страничку Марины Горяновой. Миловидной, но неказистой девушки лет двадцати; из числа моих сестер по несчастью, за которыми в школе ухаживал один единственный ботаник.

На первый взгляд профиль банален и убог, пестрит фотографиями котиков, малышей и цветочков. Сотни репостов из групп о воспитаниях детей, мудрые цитаты, афоризмы о мужских изменах и немного классической музыки. Однако самое верхнее послание на «стене»…

Меня парализует.

Я натужно дышу, убеждая себя, что это совпадение. И вообще обладательницей плебейской странички может оказаться вовсе не та Марина Горянова. Но текст… три десятка репостов… четыре с лишним сотни комментариев от тех, кто открыто насмехается или хочет помочь. Яростно потерев глаза, перечитываю:

«ВАЖНО!!!! МАКСИМАЛЬНЫЙ РЕПОСТ!! ПРОПАЛ ЧЕЛОВЕК!!! С аккаунта Мариши пишет ее сестра Елена. Вечером 22 мая 2014 года после ссоры с мужем Мариша с четырехлетним сыном уехали из дома. Последнее, что удалось выяснить родным, — что она купила плацкартный билет до Ачинска. На этом ее след обрывается. Просим всех, кто может что-то знать о местонахождении моей сестры…»

Дальше читать не могу, потому что глаза застилают слезы.

В голове морским прибоем шумит: срочно позвонить Елене или написать ей… может быть, обратиться в полицию… или обсудить находку с Людмилой Павловной. Но сил сделать хоть что-то из задуманного у меня нет. Я валюсь на кровать, а в носу стоит запах испортившейся курицы. Засыпаю поверх покрывала, как была — в джинсах и рабочей блузке.

День 18, пятница.

Мысли скачут резиновыми шариками в железной бочке. Мне не сосредоточиться, на пустом листе электронного документа ни строчки. Фотоснимки тоже выходят дерьмовыми, бездушными. Уже в четыре часа покидаю отведенный на ГРЭС кабинет.

Не здороваясь, миную бабушек на лавке. Магазинный пакет несу так, чтобы нельзя было даже примерно угадать содержимое. Уже на подходе к крыльцу едва удерживаюсь от пинка, которым хотела убрать с дороги одну из шелудивых тварей, недостойных называться котами.

Я так и не решила, как поступить с полученной информацией. Как сопоставить факты? Ведь я же журналист (пусть и не Гэри Уэбб или Артем Боровик)! Но какие сделать выводы, чтобы не прослыть паникершей? Как отшелушить ложный след? Если кто-то из местных узнает, что я попусту взбудоражила полицию, молва пойдет такая, что я и дня не проведу без насмешки в спину.

Пока я точно знаю, что до меня здесь жила молодая мамаша. Скорее всего, та самая Горянова. Жила с сыном, чью игрушку я нашла во время уборки. Неужели Людмила Павловна сказала правду, и мальчик умер прямо тут? На этом, например, кресле? Или на моей кровати? А может, к его смерти имеет отношение неказистая Мариша, затем решившая замести следы и сбежать в деревню? И что, в конце концов, было на скатанных коврах, к которым мне запретили прикасаться?

Домыслы дробятся, как зерна в кофемолке. Истончаются и мешают воспринимать реальность. Но я пытаюсь думать и просчитывать. До тех пор, пока не захожу на кухню…

Еда Цезаря не тронута с утра, подсохла коркой. Глядя на нее, я больше не могу унять коленную дрожь, а сознание овевает сквозняком недоброго предчувствия.

— Цезарь, малыш? — нетвердым голосом зову я и захожу в спальню. — Ты не заболел?

Форточка нараспашку. Я знаю, что снаружи куда жарче, чем в квартире. Но если днем не проветривать, то к вечеру от неимоверной духоты можно блевануть…