Что до второй части герба, то она содержит два символа другой не менее распространенной диады науанской традиции – воду и огонь, метафоричное изображение завоевания и войны. Если вода (атль) ясно выражена в виде озера Мехико, то огонь (тлачинолли) скрывается за короной, соответствующей трезубому идеографическому знаку огня у ацтеков; и во избежание двусмысленности Кортес поместил целых три короны, образующих треугольник, поскольку цифра «три» также связана с концепцией огня. Наконец, семь человеческих голов, связанных цепью вдоль всего щита, отсылают к доиспанскому символу пещеры Чикомостока – мифическому месту происхождения семи племен науа; испанская цепь соответствует индейской веревке (мекатль), которая всегда в науанской иконографии обозначала захват пленника, предназначенного в жертву.[150]

Итак, герб Кортеса допускает двойное прочтение: испанцы увидели бы в нем классическое повествование о воинских подвигах, тогда как мексиканцы поняли бы, что Кортес показывает себя покорителем народов науа и выступает под знаком священной войны, который уже три тысячи лет наносился на индейские стелы и памятники. Взаимное наложение двух семантических регистров позволило Кортесу вписаться в обе традиции, которые, казалось бы, должны были друг друга исключать. Несомненно, он задумал свой герб в индейском видении, но, чтобы соблюсти политкорректность, сумел сохранить его в рамках испанского понимания, приведя пусть наивные, но приемлемые объяснения. Здесь мы особенно хорошо видим, что конкистадор перешел в лагерь индейцев, не порывая со своим прошлым, с тайной мечтой о создании смешанного общества.

Есть и еще один пример хитроумного использования идеографического языка ацтеков в испанском контексте. Помимо герба губернатору Новой Испании полагался и девиз, который Кортес сопроводил графическим символом, обычно описываемым как рука, раздвигающая облака, чтобы дать дорогу лучам света. Этот знак известен нам по гравировке на медали 1529 года, выполненной придворным художником Карла V немцем Христофером Вейдицем. На одной стороне медали изображен бюст Кортеса, а на другой – упомянутая рука, раздвигающая тучи, и девиз конкистадора на латыни: «Judicium Domini aprehendit eos et fortitude ejus corroboravit brachium meum» («Правосудие Господне наступило их, и сила Его укрепила руку мою»).

Смысл рисунка трудно понять по самой простой причине: гравер попытался воспроизвести науанский символ, не понимая его значения. Он интерпретировал его исходя из западных критериев, что сделало сюжет практически нечитаемым. И тем не менее, зная индейский оригинал, восстановить смысл не составляет труда: этот знак еще с эпохи ольмеков (1200—500 до н. э.) символизировал падение города. Его образуют четыре элемента: рука, обозначающая захват, внутри колоколоподобного знака, представляющего сам город; эти два элемента связаны с символом победы (атль тлачинолли), который, в свою очередь, состоит из воды и огня. Вейдиц не сумел расшифровать эти четыре графические составляющие оригинала, предоставленного Кортесом, но нет и малейших сомнений относительно выбора Эрнана: что может быть естественнее для завоевателя, чем представиться таковым? Только вот Кортес предпочел заявить об этом на языке мексиканцев – знаком с многотысячелетней историей в Месоамерике. А в качестве девиза к ацтекскому символу он выбрал весьма двусмысленную фразу на латыни, играя на разных смыслах слова «господин» и оставаясь при этом верным духу древнего знака, смысл которого заключался в том, что господство достигается огнем и кровью.

Любое смешение культур происходит через смешение кровей. Кортес имел на этот счет твердое мнение. Он связывал появление общества метисов с женщиной и материнством. Только с женщиной, потому что она представляла для него самую цивилизованную грань мира и была в силах выполнить эту сокровенную миссию: дать рождение Новому Свету. Преклоняясь перед индианками, которых возвел в культ, он отводил им роль матерей новой цивилизации. Отсюда и его яростное сопротивление участию испанок в его завоевательных операциях. Диас дель Кастильо в одном пассаже, который сам же подверг цензуре, поскольку речь шла о слишком уж загульной пирушке, привел имена восьми испанских женщин, находившихся в Койоакане немного времени спустя после падения Теночтитлана и добавил: «И насколько мне было известно, других не было во всей Новой Испании».[151] Эти восемь испанок, три из которых были представлены «старухами», прибыли с экспедицией Нарваеса. Вероятно, это были жены солдат. По примеру Марии де Эстрада, отличившейся в Ночь Печали превосходным владением шпагой, эти женщины участвовали в боях и проявили, по словам хронистов, «мужскую храбрость». Но испанки не интересовали Кортеса. Его взор был обращен к туземным женщинам, первое место среди которых занимала Малинцин.

История строго обошлась с Эрнаном, которому ставили в упрек многочисленные любовные похождения. То, что Кортес любил женщин и что женщины любили Кортеса, конечно же бесспорно. Однако внешних данных Эрнана явно не хватает, чтобы объяснить ими такой успех: невысокий, нормального по тем временам роста, то есть около метра семидесяти; хорошо сложен, ловкий и сильный; не красавец и не урод; орлиный нос, темно-русые волосы и темно-карие глаза. Зато все современники единодушно признают, что Эрнан обладал исключительными душевными качествами: ровного нрава, приятный собеседник, эрудит, образован и талантлив; чужд всяких излишеств: любит погулять, но не кутила; не прочь выпить, но не пропойца; ценит женщин, но не бабник; одевается хорошо, но неброско; живой и полон энергии, но не амбициозен; ни снобизма, ни надменности, напротив, готовность выслушать, понять и посочувствовать. Получается человек весьма симпатичный и радушный, при этом великолепно владеющий собой. Этот образ, подкрепленный множеством документальных свидетельств,[152] исключает половую распущенность: Кортес не имел репутации юбочника, значит, нам не следует рассматривать его личную жизнь в отрыве от контекста.

Как мы видели, Эрнан стал двоеженцем в 1515 году: Веласкес обязал его жениться на испанке Каталине Хуарес, хотя он жил с индианкой Леонорой. С тех пор у Кортеса было два дома – один у тайнос, другой в Испании. Завоевание Мексики способствовало смешению рас, которое он предвидел. Кортес следовал мезоамериканской традиции, принимая в жены девушек, которых ему дарили правители Семпоалы, Тласкалы, Чолулы и Мехико. По всей Центральной Америке у оседлых народов было принято принимать и привязывать к себе кочевников, чтобы избежать набегов и разорения, и в течение тысячелетий обычной практикой для местных правителей было дарить одну из дочерей вождю пришельцев. Сами ацтеки точно так же когда-то осели в долине Мехико, завязав родственные связи с жителями Колхуакана, Ацкапотцалько и Текскоко. Несмотря на белую кожу и странный наряд, испанцы казались мексиканцам всего лишь кочевниками, каких много. Поэтому они попытались применить традиционное оружие, то есть установить кровные узы и позволить жить при себе. Если испанский король стремился обратить индейцев в своих вассалов, то мексиканский император в силу такого же государственного рефлекса намеревался заставить служить себе вторгшихся в его пределы испанцев.