– Что с тобой? – спрашивает она. – Тебя что-то тревожит?

Она задает вопрос, и я могу на него ответить. Не я заговорил первым.

– Моя дочь. Прошло уже достаточно времени… Я не видел ее…

Ее рука в моих волосах замирает. Она хмурится. У меня сухо во рту, но я продолжаю.

– Могу ли я просить?.. Могу ли я надеяться?..

Она сверлит меня взглядом, рот мгновенно сжимается и выпрямляется.

– Я не желаю слышать об этом ублюдке! – членораздельно, с ударением произносит она. Пальцы ее, сведенные, тянут меня за волосы.

– И не смей напоминать мне об этом! Тут она меня толкает.

– Вон!

Я немедленно повинуюсь. В спину – взгляды, злорадные, испуганные. Я ошарашен и вновь мгновенно опустошен. Все напрасно, все мои надежды напрасны. Дорогу нахожу ощупью, как слепой. Она не позволит мне видеть мою дочь. Зачем же тогда жить? Зачем терпеть? Влачить это жалкое существование. Терять разум, обращаться в животное. Я становлюсь чувствительным только к палочным ударам. Почему? Я прошу так мало, всего лишь обрывок любви, один глоток, каплю влаги… Один взгляд моей дочери, чтобы чувствовать себя живым, чтобы сердце не обуглилось, не обратилось в камень.

Я кружу по комнате, как зверь. Даже Любен встревожен.

– Сударь, что мне сделать для вас? – вдруг спрашивает он.

Я с трудом понимаю. Сделать? Для меня? Что он может сделать? Если только убить… Пожалуй, только это. Избавить меня от страданий. Мне так больно. Сердце, похоже, и в самом деле обуглилось. Мне надо двигаться, чтобы охладить этот жар.

– Вина… Принеси мне вина.

Он укоризненно качает головой. Большой, упрямой, крестьянской головой. Соломенный шар на широченных плечах.

– Тогда зачем же спрашиваешь, что можешь сделать для меня? Мне больно, а это единственное, что облегчает боль. Но есть еще выход, если, конечно, ты хочешь мне помочь…

Он смотрит в недоумении. Я срываю шнурок, которым подвязывают портьеры, и протягиваю ему.

– Самоубийство – смертный грех, но если ты убьешь меня, то окажешь мне неоценимую услугу. Спасешь мою бессмертную душу.

Любен в ужасе. Осеняет себя крестом, шепчет молитву. Выбегает за дверь и возвращается уже с двумя бутылками кларета. Я залпом выпиваю стакан, за ним второй и тут же получаю как обухом по голове. Арно, как-то заметив действие на меня вина, сказал, что мне нельзя пить. Я слишком быстро пьянею и обращаюсь в подобие сомнамбулы. Мой разум сразу прекращает борьбу и покидает отравленное тело. Но боль стихает. Теперь я – только набитый мясом бесчувственный бурдюк. Что же дальше? Подчиниться, и пусть все идет своим чередом? С каждым днем пить все больше и так убить себя? А если снова вступить в борьбу? Заупрямиться, сказать дерзость? Она придумает новую пытку, более изощренную. Второй раз она не уступит. Владелец не идет на поводу у вещи. Бог не играет по правилам смертного.

Я провожу несколько часов в неподвижности. Все в том же пьяном полусне. Чтобы не выходить из него, допиваю вторую бутылку. Любен пытается стащить ее у меня из-под локтя, но я смотрю на него так мрачно, что он предпочитает ретироваться. Затем шум у дверей, и он появляется вновь. Взволнован.

– Сударь, ее высочество… вас требует.

Я нехорошо усмехаюсь. Ее высочество требует! Желает развлечься. Плоть горит и жаждет. Я подзываю Любена и произношу нечто крамольное.

– Передайте ее высочеству, что я не в настроении. Болен. У меня голова болит, мигрень.

Любен бледнеет. Лицо у него вытягивается. Он выскакивает за дверь и возвращается уже не один. С ним Анастази. Госпожа первая придворная дама! Что она предпримет на этот раз? Снова уложит в постель? Я протягиваю к ней руки.

– Прикажете раздеться, мадам?

Она отвешивает мне оплеуху. А я смеюсь. Глухо и непристойно.

– Немедленно успокойся, – шипит она.

Но я задорно трясу головой и снова хохочу. Ну уж нет! С вашей игрой покончено. Не хочу больше… Не хочу… Анастази снова бьет меня по щеке. Хватает за руки и шепчет.

– Я знаю, знаю. Ты просил, она отказала. Тебе больно. Но, Геро, прошу тебя, умоляю… Стисни зубы, покорись. Сейчас покорись. Не губи себя. Потом, позже… Если ты не придешь сей – час, будет хуже…

Я качаю головой. Анастази вздыхает.

– У меня нет выбора.

У нее тоже нет выбора! Ни у кого нет выбора.

Меня тащат силой. Любен и еще один лакей. Весь путь до ее гостиной – тихая, яростная борьба. Я упираюсь, выкручиваюсь, они заламывают мне руки. Хмель плохой помощник в драке, я быстро теряю силы. У самой двери я делаю последнюю попытку. Анастази подбегает и жарко шепчет в ухо, как она уже шептала во дворе замка, когда увозили мою дочь.

– Я все сделаю, чтобы уговорить ее. Все сделаю. Богом клянусь! Спасением души.

Я поднимаю голову и вижу их лица. У Анастази – страдальческое, она кусает губы, острые скулы вот-вот прорвут кожу; Любен – виноват, растерян; даже тот, второй лакей, чувствует себя неловко, отводит глаза.

– Отпустите меня, – говорю. – Дальше я сам.

Герцогиня сидит за столом и вертит в руках золотую вилку. Видно, что ждет давно. Раздражена. Она в другом платье, свежая, отдохнувшая. Любезно подается вперед. Глаза влажно блестят и губы – не прямая линия, а ласковый полукруг.

– Почему ты не пришел к ужину? Мы же договорились! Ты всегда ужинаешь со мной. И если нет на то особых распоряжений, ты обязан присутствовать.

Я не отвечаю. Голос ее повелительно резок. Она требует своих прав, напоминает. Хмель выветрился, и я чувствую ярость. Она вновь начинает говорить. Уже мягко, почти застенчиво.

– Геро, послушай, не стоит начинать все сначала. Я была резка с тобой, я сожалею. Но я прощаю тебя за твою дерзость.

Мне снова смешно. Какое великодушие!

– В чем ты можешь меня упрекнуть? – продолжает она. – Все твои желания исполняются, все капризы прощаются. Твоя последняя выходка осталась безнаказанной. Да любой смертный на твоем месте…

Как я ненавижу эту фразу! По любому поводу поминается этот смертный. Некто безмерно благодарный. Тот, кто готов осквернить могилу жены и отречься от собственного ребенка. С ним не будет хлопот. Почему бы ей не взять этого другого? Зачем возиться со мной, злым, неукротимым упрямцем? Я кричу ей об этом.

– Так почему бы вам не взять этого любого?!

Она молчит, ответить ей нечего. Странно упрекать вещь, которую так легко заменить другой. Если у вас ломается каблук, вы не воздеваете руки к небу и не обращаетесь к нему с речами. Вы зовете сапожника. Так что же мешает ей проделать то же самое со мной? Ах да, барабан и скрипка. Она не хочет играть на барабане, это слишком просто, ей нужна скрипка. Герцогиня тут же подтверждает мою догадку.