Я мог бы привести пространный список органов печати Соединенных Штатов Америки и имен видных американских политических деятелей и организаций самого разнообразного направления, которые призывают к международным действиям в отношении Франко. Перечисление списка этих органов печати, лиц и организаций заняло бы много времени. Я ограничусь в этой связи ссылкой лишь на таких известных политических деятелей, как сенаторы Артур Каппер, Клод Пеппер, Джозеф Гаффи, члены палаты представителей Кофи, Селлер, Савадж, Петерсон, бывший министр финансов Генри Моргентау и другие.

Решение Совета Безопасности о санкциях против Франко соответствовало бы интересам испанского народа, так как помогло бы ему скорее избавиться от существующего в Испании фашистского режима и занять достойное место в семье других миролюбивых народов мира.

Сразу же после Громыко выступил представитель Бразилии Веллозо:

— Вообще говоря, я сомневаюсь в том, чтобы вопрос, поднятый представителем Польши, входил в компетенцию Совета. Форма правительства в Испании, как и в любой другой стране, независимо от ее происхождения, не относится к категории обстоятельств, которые Устав называет «международной ситуацией». Это национальный вопрос…

Да, Громыко убедился, что предстоит сражение. Главное заключается в том, чтобы добиться включения польского предложения в серьезное, предметное рассмотрение Советом Безопасности; видимо, следует ждать попыток передать «дело Франко» на заседание Генеральной Ассамблеи; там, понятно, будут жать на послушное большинство; режимы Южной Америки станут защищать Франко; право «вето» применимо лишь в Совете Безопасности; значит, предстоит сделать все, чтобы публичный суд над франкизмом состоялся именно здесь, — единственно реальная форма помощи прекрасному народу Испании, задавленному диктатурой. Как бы ни свирепствовала фалангистская цензура, все равно слово правды дойдет до Мадрида и Барселоны.

Память об испанской трагедии жила в сердце посла постоянно: всего десять лет назад, когда переехал в Москву и получил с женой Лидией маленькую комнату в старых домах студенческого общежития на Ново-Алексеевской улице (печка дымит, с дровами проблема — пойди достань, стена сырая), он повесил на дверь карту Испании и каждый день передвигал красные и черные флажки, прослушав из шершавой тарелки репродуктора последние известия; первая схватка с фашизмом — репетиция второй мировой войны; многое можно прощать людям, лишь беспамятство преступно и прощению не подлежит.

Нью-Йорк ошеломил Кристину, когда их самолет еще только кружил над городом: на шоссе по направлению к аэропорту змеилась сплошная белая река, а от него, к центру, — красно-желтая.

— Боже, сколько машин! — крикнула Криста, прижавшись к Роумэну; уши заложило, слышала плохо, поэтому говорила, как глухая, — очень громко. — Ну и ну!

— Красиво, да?

— Ох, как красиво!

— Нет города более прекрасного, чем Нью-Йорк.

— А почему его ругают ваши писатели?

— Так полагается. Ругают обычно то, без чего жить не могут. К чему равнодушны — то не ругают.

— Мы поедем к тебе или ты сначала покажешь мне город?

— Мы совместим эти два занятия, человечек. Поскольку мне некуда везти тебя, квартиры-то у нас нет, придется побродить по городу, ты решишь, в каком районе мы снимем номер. А заодно я покормлю тебя.

Она прижалась к нему, ткнулась лицом в шею:

— Тебе не приходило на ум, когда мы летели через океан, что людям Гаузнера стоило бы нас взорвать?

— Еще как приходило.

— Боялся?

— А мы бы с тобой все равно уцелели. Упали б около острова, там рыбаки живут, пять домиков на берегу океана. Промерзли бы, конечно, но это не беда, согрелись бы в кровати.

— Послушай, за что мне выпало такое счастье, а?

— За твои прегрешения.

— Неужели бог такой добрый?

— Мой — очень. Я его часто вижу. Точь-в-точь, как на маминой деревянной иконе; он мне часто подмигивает: давай, мол, Пол, все идет, как надо, жми.

— Ты это сейчас выдумал?

— Честное слово. Только не кричи так, я тебя слышу.

— А я ничего не слышу.

— Открой рот и начни глотать, сразу уши прочистятся.

— А я не хочу. На посадке моторы так страшно ревут, что кажется, вот-вот пропеллеры заклинит от напряжения.

— Ты плохо пристегнулась.

— По-моему, все в порядке.

— Затяни ремень потуже.

— А как же отстегиваться, если начнем падать? Не успею к выходу.

Он засмеялся:

— Глупышка, ты не успеешь ничего понять, если он начнет падать, это все происходит в секунду, в этом вся прелесть аэроплана: трах — и нет!

— Не пугай.

— Страшно?

— Обидно.

— Выбрались, летим домой — и на тебе?! Ты про это думаешь?

— Конечно.

«Хорошо, если выбрались, — сказал он себе. — Очень хорошо, если все кончилось, но скорее всего дело только начинается, слишком уж ювелирная была работа, чтобы отпустить нас просто так. Главное — впереди, только б скорее началось. Самое страшное в жизни — ожидание, когда сердце тянет, а душу крутит и жмет; ожидание живет вместе с ощущением бессилия — ужасное чувство собственной малости; не зря человека заключают в тюрьму и держат неделями одного в темной камере… Тогда — по прошествии томительных недель, а то и месяцев — даже следователь кажется посланцем надежды; полная аберрация представлений, как мало человеку надо…»

В аэропорту — шумном, громадном, многоязычном — Роумэна окликнули.

— Представьтесь, пожалуйста, — Роумэн оглядел человека, который подошел к нему, неумело сжимая в руке букет красных гвоздик.

— Я Роберт Гилл, меня прислал мистер Макайр, чтобы приветствовать вас на родине.

— Как это мило, мистер Гилл, познакомьтесь, это моя жена.

— Очень приятно, меня зовут Крис.

— Это вам от мистера Макайра, — сказал Роберт Гилл, протягивая ей цветы. — А от меня — самые сердечные поздравления.

— Спасибо, — сказал Роумэн, тряхнув руку Гилла, — тронут, Роберт, сердечно тронут.

— Мистер Макайр просил меня помочь вам, если в этом возникнет нужда.

— Да пока никаких трудностей нет, еще раз спасибо.

— Вы намерены остановиться в Нью-Йорке?

— На несколько дней, чтобы завершить необходимые формальности, я ведь уроженец Нью-Йорка, поэтому хочу именно здесь обвенчаться. Миссис Роумэн понравился наш город даже с воздуха, возможно, она захочет поселиться здесь навсегда.

— О, я убежден, что ей так же понравится Фриско.