— Ты быстро пьянеешь, — покачал головой Громов, наблюдая за моей реакцией. — Тут алкоголя-то всего ничего, а у тебя уже слегка глазки в кучку.

— Да, это правда, — кивнула я. — Моя мама тоже пьянела очень быстро, она не могла пить больше одной рюмки водки или двух бокалов вина.

— Тогда тебе больше не наливать, — ласково сказал Громов и, взяв меня за руку, предложил: — Опять танцевать?

— Не уверена, что устою на ногах.

— Я тебя поддержу.

Вторая часть «Марлезонского балета» длилась дольше первой. Именно из-за того, что Максим Петрович старательно помогал мне, не выпуская как минимум мою руку из своей, а как максимум — талии, и я совершенно не желала прерывать этот танец, наслаждаясь его прикосновениями. Самое забавное — я отлично понимала, что Громов знает — я никуда не свалюсь, отпусти он меня, но… кажется, Максиму Петровичу самому нравилось ко мне прикасаться.

Я танцевала, вспоминая его слова об искушении. Почему-то эта ситуация напоминала мне ту давнюю историю с Михаилом Юрьевичем в машине. Разница была только в моей реакции. Тогда я не чувствовала почти ничего, тогда как прикосновения — и пока ведь ничего, кроме них! — Громова вызывали у меня отчаянное желание сделать так, как делают некоторые собачки, чтобы им почесали пузо — рухнуть на спину и расставить лапки. Я даже представила себе такую картину и хихикнула — это весьма забавно выглядело бы со стороны.

Вопреки словам Громова, он заказывал мне тот же самый коктейль ещё дважды. Каждый раз у меня кружилась голова, но потом приходила эйфория. Я балансировала на какой-то опасной грани между трезвостью и опьянением, и лишь волей Максима Петровича не переходила её. Каким образом он угадывал, когда мне опять можно выпить, и сколько именно — было для меня загадкой. Сам же он выпил примерно раза в три больше, при этом не запьянев даже на сотую долю процента. Удивительный человек…

Мы уходили из клуба на рассвете. Точнее, я почти выползала. Ноги ныли от беспрерывных танцев, в ушах слегка шумело от громкой музыки. Хотелось тишины и покоя.

Громов опять понял моё желание. Мы направились в сквер неподалёку и разместились на небольшой лавочке. За ночь ощутимо потеплело — а может, я не чувствовала холода из-за приличной дозы алкоголя в крови — и я спокойно опустилась на стылую скамейку, вытягивая ноги. Я почти не удивилась, почувствовав, как Громов обнял меня одной рукой и позволил положить голову себе на грудь.

Сколько минут мы так сидели — не знаю. Я наслаждалась тишиной, нарушаемой только биением сердца своего начальника. Закрыв глаза, я вдыхала воздух, немного пахнущий талым снегом и ночью, и чувствовала себя путником, который после очень долгой дороги наконец попал домой.

Через некоторое время Громов нарушил молчание, осторожно приподняв мой подбородок. Заглянул в глаза и спросил:

— Устала?

Про себя я подивилась выражению его глаз — я увидела там неподдельную нежность и заботу.

— Немного, — я улыбнулась уголками губ. — Я никогда столько не танцевала.

— Я тоже, — признался Громов. — Я и не думал, что мы задержимся до закрытия клуба.

Я смотрела в его глаза, наслаждаясь этими мгновениями — ведь когда ещё я смогу вот так, просто, сидеть с ним на лавочке, не думая об условностях.

Словно прочитав эти мысли, Максим Петрович погладил меня по щеке, а затем положил руку на талию и привлёк к себе. Я была уже на такой опасной близости к нему, что почти перестала дышать.

— Тебе хоть немного легче? — спросил Громов тихо. — Ты больше не будешь переживать насчёт Молотова?

Насчёт… кого? Мысли путались. Я с трудом подавила желание самой сократить эти оставшиеся сантиметры между нами.

— Молотова? — пробормотала я. — Честно говоря, Максим Петрович, я сейчас с трудом могу вспомнить, кто это такой.

Кажется, Громов слегка удивился. Но уже через мгновение он весело улыбнулся.

— Это почему же?

Я готова была поклясться — особенно если судить по лукавым искоркам в глазах Громова — что он прекрасно понимает, почему. Но, тем не менее, ответила немного насмешливым тоном:

— Скажите мне, Максим Петрович, а вы сейчас сами можете нормально думать о Молотове?

Громов расхохотался, услышав эти слова. А потом сделал то, о чём я так мечтала — сократил расстояние между нами, обняв меня изо всех сил.

— Я вообще ни о чём не могу думать сейчас. И ни о ком. Ни о ком, кроме тебя.

Иголочки, такие родные иголочки, бегали по всему телу. И я вдруг вспомнила…

«Ты совершенно не замечаешь очевидных вещей, — раздался в моей голове голос Светочки. — Ты даже не представляешь, Наташ, насколько ты для мужиков привлекательна. Да если бы ты хоть раз кому-то из наших хотя бы один намек сделала, как-то дала понять, что интересуешься… любой из них твоим бы стал! Любой. Даже Громов».

Тогда я не поверила подруге. Слишком невероятным казалось это предположение. Но теперь я осознала, что Светочка в чём-то была права. И сейчас, стоит мне сделать один неверный шаг, хоть как-то дать понять, что я хочу большего… И Громов не устоит перед искушением. Да, теперь я понимала, что означала та его улыбка, когда мы выходили из кафе вчера вечером — он словно говорил: «Я такой до тех пор, пока ты сама не захочешь иного».

Но я боялась признаться самой себе в том, чего хочу, а чего нет.

По крайней мере, не сейчас…

Максим Петрович застыл, поглаживая меня по спине. Я в который раз поразилась, как ловко он это проделывает — ничего лишнего или пошлого, но тем не менее настолько чувственно, что я почти превратилась в кисель из-за этих прикосновений.

— Я хочу вам кое-что рассказать, — я осторожно отодвинулась. Ненамного, всего на несколько сантиметров. Теперь моё лицо было прямо перед лицом Громова. И это стало настоящим испытанием… Но не было пока испытания для меня, которого бы я не выдержала.

— Конечно, — Максим Петрович кивнул. Глаза его были серьёзными.

Я вздохнула, набирая воздуха в грудь. То, что я собиралась сказать, знали только мои родители. Это не было великой тайной, просто очень больной темой.

— Я всегда, всю свою жизнь, стеснялась своего тела, — я говорила очень тихо, но Громов ловил каждое слово. — С самого детства, когда меня начали дразнить в детском саду, а потом в школе. Я осознавала, что не такая, как все. Теперь, когда я смотрю на свои фотографии, то понимаю, что была обычным пухленьким ребёнком, — я ухмыльнулась, — но считала себя настоящим чудовищем. Я стеснялась всего и всегда, и со временем это чувство только усиливалось. Потому что я росла, продолжая оставаться всё такой же кругленькой, и за мной никто и никогда не ухаживал, как за другими сверстницами.

Я вздохнула, припоминая те времена, когда училась в школе. Как же доставалось моим родителям! Я, как многие подростки, была безжалостна к чувствам своих родных.