В аэропорту и по дороге домой я чувствовал глухой гнев, глядя на городских обывателей, спешивших по своим делам. В отличие от них я был совершенно выбит из колеи.

Добравшись домой, я вспомнил, что все поотключал два месяца назад. Темный дом с черными провалами окон казался чужим на этой мирной, уютной улице. Совсем как мой отец, подумал я, или как я сам. При этой мысли мне стало чуть легче подойти к входной двери.

За дверной наличник была засунута визитка поверенного по имени Уильям Бенджамин, на обратной стороне он написал, что представляет моего отца. Телефон был отключен; я позвонил от соседей и удивился, когда этот Бенджамин с портфелем в руке заявился ко мне на следующее утро, едва рассвело.

Я провел его в темноватую гостиную. Уильям Бенджамин присел на диван. Его костюм стоил больше, чем я получал за два месяца. Представившись и выразив соболезнования в связи с постигшей меня утратой, он начал:

— Я здесь потому, что очень любил вашего отца. Мистер Тайри был одним из первых моих клиентов, поэтому все услуги бесплатны. Он пришел составить завещание сразу после вашего рождения, и каждый год в один и тот же день я получал по почте нотариально заверенный список с перечислением всех монет, приобретенных за двенадцать месяцев. Я рассказал ему о налоге на наследство, поэтому ваш папа предпочитал дарить вам монеты каждый год, начиная с самого детства.

Пораженный, я не мог вымолвить ни слова.

— Шесть недель назад он написал мне письмо с извещением, что монеты наконец перешли к вам, и выразил желание убедиться, что все будет в порядке. Я в последний раз обновил его завещание. Когда он сказал мне свой новый адрес, я рассудил, что его здоровье, должно быть, сильно пошатнулось, и позвонил в лечебницу. Ваш папа говорилмало, но разрешил пообщаться с директором пансионата. Тот обещал, что даст мне знать, если с вашим отцом что-нибудь случится, чтобы я мог с вами встретиться. Поэтому я здесь. — Он покопался в портфеле. — Я понимаю, вы сейчас заняты организацией похорон, но ваш отец сказал, что вы скорее всего пробудете недолго и нужно успеть уладить дела. Это его собственные слова. А, вот оно. — Он вынул туго набитый конверт. — Здесь завещание, перечень монет коллекции с указанием состояния и даты покупки и все распоряжения насчет похорон — кстати, заранее оплаченных. Я обещал ему, что прослежу за официальным утверждением завещания, но это не проблема — наследство небольшое, и вы единственный ребенок. Если хотите, найду человека, который поможет вам вывезти все, что не захотите хранить, и сделаю распоряжения насчет продажи дома. Ваш папа боялся, что у вас может не хватить на это отпуска. — Он закрыл портфель. — Как я сказал, мне очень импонировал ваш отец. Обычно приходится убеждать людей в необходимости подобных действий, но только не его. Вот уж кто был методичен и аккуратен!

— Да, — кивнул я. — Это точно.

Как и сказал юрист, папа обо всем позаботился, выбрав по своему вкусу заупокойную службу, последний костюм и даже фоб. Зная своего папашу, я должен был этого ожидать, но такой поворот лишь укрепил мою веру в то, что я никогда толком не понимал своего отца.

На похороны, состоявшиеся в теплый и дождливый августовский день, пришли немногие: два бывших сотрудника, директор лечебницы, поверенный и соседка, помогавшая заботиться об отце. У меня буквально разрывалось сердце от сознания, что лишь эти люди на Земле знали истинную цену моему отцу. После заупокойной службы пастор шепнул, что я могу что-нибудь сказать, если у меня есть такое желание. Но к тому моменту горло мне распирал огромный ком, натягивая кожу, как на барабане, и я, едва сдерживаясь, отрицательно покачал головой.

Вернувшись домой, я нерешительно присел на край отцовской кровати. Дождь прекратился, и серый солнечный луч наискось прошил оконное стекло. В доме пахло пылью, чуть ли не плесенью, но отцовская подушка до сих пор хранила папин запах. Рядом лежал конверт, который принес поверенный. Я вывалил содержимое конверта на кровать. Сверху оказалось завещание и другие документы, а внизу — фотография в рамке, которую отец убрал со стола много лет назад, единственный снимок, где мы запечатлены вдвоем.

Держа фотографию совсем близко, я долго смотрел на нее, пока изображение не начало расплываться от слез, застилавших глаза.

В тот же день приехала моя «давняя бывшая», Люси. Увидев ее на пороге, я не нашелся что сказать. Исчезла загорелая девушка времен моей хулиганской юности; ее место заняла женщина в дорогом темном брючном костюме и шелковой блузке.

— Прими мои соболезнования, Джон, — негромко сказала она, подходя. Мы обнялись и постояли, прижавшись друг к другу. Ощущение ее тела оказалось подобно освежающему бокалу воды в летний день. От нее едва уловимо пахло незнакомыми духами, вызвавшими у меня отчего-то мысли о Париже, хотя я никогда там не был.

— Я прочла некролог, — сказала Люси, отстранившись. — Мне очень жаль, что я не успела на похороны.

— Ничего, — сказал я и показал на диван: — Посидишь немного?

Она присела рядом. На руке Люси не было обручального кольца. Заметив мой взгляд, она невольно попыталась прикрыть пальцы.

— Брак оказался неудачным, — призналась она. — Я развелась в прошлом году.

— Очень жаль.

— Мне тоже, — сказала она, взяв меня за руку. — Ты как, более-менее?

— Да, — соврал я. — Нормально.

Мы поговорили о прежних временах. Люси скептически отнеслась к известию о том, что именно ее последний телефонный звонок побудил меня записаться в армию. Я повторил, что мне тогда остро не хватало армейской дисциплины. Люси рассказывала о своей работе — она оформляла торговое пространство в универмагах — и спрашивала, как было в Ираке. Я рассказал ей о песке. Люси посмеялась и больше не спрашивала. Через некоторое время плавная беседа почти иссякла, превратившись в тоненький ручеек — все-таки мы оба сильно изменились. Была ли тому причиной наша давняя близость или женская проницательность Люси, но я почувствовал на себе пристальный взгляд и сразу отгадал следующий вопрос.

— Ты в кого-то влюблен? — тихо спросила она.

Я зажал ладони между коленями и отвернулся к окну. Небо вновь потемнело: собирались тучи, обещавшие настоящий ливень.

— Да, — признался я.

— Как ее зовут?

— Саванна.

— Она здесь?

— Нет, — поколебавшись, ответил я.

— Хочешь поговорить об этом?

Нет, я не хотел об этом говорить. Мало ли кого не дождались из армии. Подобные истории — самое обычное дело; о них все спрашивают, но никто не хочет слушать.

Но я рассказал Люси мою историю с начала до конца, подробнее, чем должен был, и не раз она брала меня за руку и дружески сжимала ее. Я не сознавал, как тяжело было носить в себе все это, и когда закончил, Люси, наверное, поняла, что мне нужно побыть одному. Поцеловав меня в щеку на прощание, она ушла, а я несколько часов бродил из комнаты в комнату, думая об отце и Саванне, чувствуя себя чужаком в родных краях и постепенно проникаясь убеждением, что должен еще кое-кого навестить до отъезда.