Карамат повел плечами, пытаясь расслабить мышцы, глянул на часы микроволновки, удивился, что еще не настал следующий день.

– Вы должны были заметить, что происходило с братом. Почему вы ничего не сказали? Как добиться, чтобы такие люди, как вы, говорили вовремя, когда еще можно что-то сделать.

– Мы обе, сестра и я, видели, что с ним что-то происходит. Мы думали, у него тайный роман, мальчик впервые влюбился. В каком-то смысле так и было. Как еще объяснить такую перемену, словно его наизнанку вывернули за считаные недели. А вы замечали, что происходит с вашим сыном?

Он почувствовал, как застыли мышцы его лица.

– Вот что я вам скажу: если окажется, что вы правы, а я ошибался. Если Всевышний существует, и он пошлет ангела Джебраила, и тот подхватит вашего брата – и вашу сестру – и принесет их в Лондон на крыльях огненных, я не впущу его сюда. Вы поняли? Не впущу и самого Джебраила.

– Юноша и девушка, девятнадцатилетние, юноша уже мертв, – вот и все, что она ответила.

Ее тихий голос превратил риторику с ангелами и огненными крылами – язык его родителей – в то, чем она и была, – в истерику. Министр коснулся пальцем передних зубов, сочиняя ответ, который уничтожил бы и Нему Пашу, и его собственную неудачную декламацию, но его отвлек звонок Джеймса. Он взял трубку, произнес «да» и «благодарю вас». Закончив звонок, он перелил остатки вина из бокала обратно в бутылку, ни капли мимо. Утром понадобится свежая голова.

– Вы позволите мне вылететь завтра? – напомнила о себе посетительница.

– Завтра ваши поступки не будут иметь никакого значения. Делайте, что хотите.

Он вышел из кухни, направился в цокольный этаж. По дороге прошел мимо пристенного столика, увидел фотографию улыбающегося Эймона. Взял ее, поцеловал сына в щеку. «Мой красивый мальчик». Последний, затяжной миг, когда он позволил себе оставаться отцом – отцом сына, который мчался прочь от дома, сжигая мосты, оставляя в небе огненный след.

Карамат никогда не запоминал даже обрывки снов, а потому, проснувшись посреди ночи, первым делом подумал, что его разбудило чье-то нежеланное присутствие, из-за этого сердце так зачастило, что и разум вернулся к бодрствованию. Но в запасной спальне цокольного этажа стояла такая тишина, что было очевидно: уже несколько часов покой ее ничто не нарушало. Раздвижная стеклянная дверь с поднятыми жалюзи выходила во внутренний двор-колодец, образованный стеклянной панелью наверху и зеркалами, установленными под тщательно продуманным углом, так что сбивающий с толку холодный свет перенаправлялся в спальню. Он вышел в пижаме под стеклянный потолок. Полная луна висела низко над головой. Он прилег на встроенную в стену деревянную скамью – его обожающий жару сын упросил поставить здесь это ложе и использовал его как солярий. Но теперь было холодно – и свет холодный, и мурашки по коже, и стылая вокруг пустота. Карамат встал на скамью, поднялся на цыпочки, прижал ладони к стеклянной платформе. Подземная тварь, тянущаяся к Луне. Он содрогнулся, испугавшись своего одиночества. «Терри», – произнес он так, как в детстве бормотал слова молитвы, чтобы отогнать тьму.

Чуть позже он забрался в постель, где уже спала его жена, подполз ближе, чтобы прижаться к ней. Терри лежала на боку. Он приподнял подол шелковой ночной рубашки, спрятал руку в тепле между ее бедер, в местечке, особенно им любимом, по изменившемуся дыханию угадал, что она еще не слишком глубоко уснула и почувствовала его присутствие. «Позволь мне остаться, джан», – прошептал он, и она смягчилась, так почти всегда выходило, стоило ему прибегнуть к этому тону, признаться, что нуждается в ней, она подалась ближе, движение почти незаметное, но увеличившее площадь соприкосновения. Завтра придется рассказать ей о том, что Эймон отправился в Карачи доказывать, что обзавелся хребтом. Карамат вдохнул запах своей жены, скользнул рукой выше, в самый жар. После этой ночи – кто знает, когда она ему снова разрешит? Он коснулся губами обнаженного плеча, перекатился на другой бок и вылез из постели, будто не услышав тихого протестующего вскрика. Это слишком отвлекает. Ему нужна полная ясность ума.

* * *

Он вернулся в спальню нижнего этажа, а когда проснулся во второй раз, в комнате и впрямь ощущалось нежелательное присутствие – Джеймс с кружкой кофе. Карамат сел. Снаружи еще не брезжил свет.

– Эймон приземлился? – спросил он.

– Только что сел на рейс до Карачи, – ответил Джеймс, протягивая ему кофе. – Кто-то узнал его у выхода и разместил фотографию в твиттере, так что СМИ вот-вот проведают. Вы еще не говорили с послом?

– О чем?

– Я думал, можно было бы попросить пакистанцев посадить его на обратный рейс, как только он доберется до Карачи.

– Поступил бы я так, не будь он моим сыном? – А вдруг Эймон на то и рассчитывает, что отец бдит и не позволит ему зайти чересчур далеко?

– При всем уважении – он ваш сын, сэр.

– При всем уважении, Джеймс, он – гражданин Великобритании, который сделал свой выбор и должен нести последствия. Как любой другой гражданин Британии.

– Кое-что еще тоже скоро попадет в СМИ. Несколько минут назад появилось в интернете.

То, что Карамат принимал за маленькую папку под мышкой у Джеймса, оказалось планшетом. Помощник протянул гаджет Карамату, но тот, покачав головой, выбрался из постели и накинул халат. Нельзя оставаться распростертым на простыне и в пижаме, когда происходит нечто серьезное. Джеймс последовал за ним в кабинет. Там имелся компьютер с большим монитором, но Джеймс пристроил на подставку свой планшет.

– Так скверно, что на большом экране лучше не смотреть? – угадал Карамат, и Джеймс отвел глаза.

Разум склонен сосредоточиваться на деталях, уворачиваясь от непосильной ноши, и первые несколько мгновений, созерцая эту видеозапись, Карамат главным образом сердился на сына за то, что Эймон не сел напротив журналиста и не дал интервью, а предпочел наговорить свой монолог на камеру и выложить в Сеть. Такое решение может показаться прямодушным и честным, но на самом деле оно вызвано желанием все делать по-своему. Если не просто ленью.

– В последние несколько дней многие задавали вопрос, куда я подевался, – заговорил Эймон. Красивый, отдохнувший. Даже кадры крупным планом ничего не сообщали о его местонахождении, он снимался на фоне белой стены, голубая рубашка подчеркивала широкие, внушающие доверие плечи. Взгляд его сместился – на кого он смотрит? – а затем вновь уставился прямо в камеру. – Признаюсь, я был парализован невозможностью принять решение. – Это прозвучало так, словно речь шла о настоящем недуге. – Разрывался между людьми, которых люблю больше всего на свете: между отцом и невестой.

– О нет! – пробормотал Джеймс, он даже выругаться не смог, настолько вредоносным было это слово – «невеста».

– Я надеялся, что мой отец пересмотрит свою позицию, но теперь понимаю, что этого не произойдет. Позвольте мне прояснить все обстоятельства. Аника Паша не искала меня. Это я пришел к ней домой, принес конфеты – подарок ее сестры, с которой имел удовольствие некоторое время общаться в Америке.